Я был голоден как волк, сбегал за водой и, дожидаясь, пока она закипит, впился зубами в шоколад. Потом удобно уселся на пороге. Солнце пробивалось сквозь листья деревьев, пели птицы, и, хотя я окоченел и у меня разламывало поясницу, я был счастлив и спокоен, как никогда в жизни. Дяди Джорджа и Сэма Спроггета словно на свете не было. Вот это жизнь, братцы! Но все-таки на душе у меня кошки скребли, я беспокоился, что подумали обо мне моя старуха и Гарри, знает ли Дороти, что я удрал из дому, и беспокоится ли она за меня; поймали или нет беднягу Краба, который был такой же несчастный, как этот бродяга.
А потом вместо беспокойства пришел страх, и я уже не мог усидеть на месте, вскочил, спустился в овраг, вымыл жестянку, умылся и, глядя, как скользят по воде паучки, стал мечтать о бритве, потому что щетина у меня росла и вместе с ней нарастала грязь. Да, братцы, иногда человек бывает несчастен из-за того, что нет бритвы и куска мыла. Никогда не забывайте их. Честное слово, это важнее еды.
Из травы выглядывали подснежники, белые-белые, и от этого я показался себе еще грязнее. Я в первый раз видел не букетик, а растущие подснежники, каждый сам по себе, и мне захотелось собрать их. Я сорвал один. Стебелек был тонкий, как игла, и пальцы мои кольнуло холодом. Вдруг мне стала неприятна его маленькая, словно восковая, головка. Был один мальчик, с которым мы дружили, я его очень любил. Однажды он упал с высокой трибуны на гоночный трек, с самого верха прямо на асфальт, и, ясное дело, разбился насмерть. Накануне похорон меня привели к нему домой, в гостиную. Он лежал в гробу, накрытый покрывалом, с кружевами вокруг шеи. И теперь этот подснежник напомнил мне его лицо, а лицо у него было совсем чужое.
Я вернулся в свой подвал, обшарил его, заткнул пожитки бродяги в угол и ушел. Трудно было поверить, что я провел всю ночь в этом хлеву, и я удивлялся, как другие бродяги выдерживают так много ночей подряд — не с кем проститься утром, некого ждать вечером, — а потом вдруг я понял, что теперь это и мне предстоит. От этой мысли стало так тошно, что меня чуть не вырвало. Солнце грело тепло и ласково, но меня оно не радовало, а тут еще оказалось, что моего велосипеда нет, и это был последний удар. Если бы меня кто увидел тогда, то, наверно, принял бы за сумасшедшего. Я метался по этому храму, как мышь в мышеловке, обежал шестьдесят комнат за десять минут, шарил даже в зарослях ежевики, поднимал каждый кусочек штукатурки, заглядывал под кучи досок и сорванные с петель двери. Потом убитый горем, встал как истукан, а когда пришел в себя, то первым делом увидел жалкие остатки роскоши — свой велосипедный фонарик. Я представил себе, что иду по холмам и долинам с этим фонарем в руке, горько рассмеялся и забросил его подальше, в темный коридор, который вел на кухню.
