Наконец я спросил:
— Закурить хочешь?
Он посмотрел на меня и не ответил.
— Погрей нос. — Я протянул ему пачку. И добавил на всякий случай — может, он не знает английского языка: — Сигарета, курить, понимаешь?
Он подбежал, столкнул меня с ведра, и, только когда я поднял голову и разглядел хорошенько, какой у него здоровенный нос, я понял, в чем тут дело. Как и всякий, он был очень чувствителен к своим недостаткам. Я встал и подошел к нему, но, братцы, кроме шуток, я дрожал, как лист.
— Слышь, — сказал я. — Погрей нос — это значит, закури табачок, только и всего. Так принято говорить.
Он что-то проворчал и взял сигарету. Я дал ему прикурить и прикурил сам. Он снова заполз в свой угол и повернулся ко мне спиной, дымя, как паровоз. Он затягивался жадно, весь дрожа, как будто сто лет не курил. Я сказал ему, что хочу чаю. Он подошел к куче тряпья в другом углу, разворошил ее и принес мне голубую кастрюльку с ручкой, чай в бумажном кулечке и банку сгущенного молока. Воды, конечно, не было. Пришлось идти к ручью через кусты, но я пошел бы и через Эверест. Мы пили чай, передавая жестянку из рук в руки. Такого вкусною чая я сроду не пробовал. Я подолгу держал его во рту, чтобы насладиться теплом, сладостью и привкусом молока, и, когда этот бродяга протягивал мне жестянку, ни разу не отказался. В конце концов он совсем отдал мне остаток — около четверти жестянки — и вышел. Я думал, он сбежал, но он вернулся с охапкой дров и подбросил их в костер.
Потом мы устроились на ночлег: я — в своем углу, а он — в своем. Помню, что его угол был против двери. Он не лег, а сел, накинув на плечи старый плащ. Тайком он следил за мной, я — за ним. А может, мне это только казалось. Через полчаса он снял плащ и протянул мне. Я отказался — не хотел, чтобы и от меня после воняло, и он снова накинул плащ. И тогда я в первый раз обратил внимание на его глаза — они были красные и, главное, совсем такие же, как у того зверька, на которого я наткнулся, когда входил. И сам он был просто большой зверь, совершенно безобидный. Вдруг он спросил:
— Неприятности?
Я кивнул. Он покачал головой.
— От них не убежишь.
И все. Я лежал, глядел на него, и мне было ни капельки не страшно, а скорей любопытно. Борода прикрывала ему грудь, длинный саксонский нос разделял лицо надвое. А по обе стороны от него блестели глаза — получался как бы крест. Когда ночью я проснулся, он плакал, как ребенок.
