— Чувству я всегда предпочитал разум, сынок. Согласись, чувство и неразумными существами движет, животными... С другой стороны сердце порой подсказывает такие прекрасные вещи, до которых умом вовек не дойти, и которые формулами не исчислишь, сердце порой толкает на шаги, остающиеся в истории человечества. Но за них приходится дорого платить, случается — жизнью. Вот ты сегодня: что? — решил изменить ход событий в Державинском садике? Переубедить сотню более чем убежденных в своей правоте молодцов? Но их-то у нас сегодня, к несчастью, не сотня и не тысяча.
В голосе отца Николай улавливал неведомую доселе горечь. Горечь — не назидание.
Отец был демократичен по отношению ко всем членам семьи, не то что сестра Ольга, беспрестанно поучавшая и выговаривавшая. Нет, он уважал сестру, слушался ее как старшую. А отца... Отца любил. И низкий с горчинкой голос, противоречащий всему его естеству, в тот вечер, вернее уж, ночь, насторожил Николая. Настораживали и удивительное спокойствие после всего того, что произошло с ним, его сыном, какое-то заговорщицкое спокойствие, порука, и весь ход разговора, зигзагообразный, с перечеркиванием только что сказанного, точно путник заблудившийся в лесу тропу ищет. Что-то творилось с отцом.
— Так-то оно так, сын: разум душе во спасение, всевышнему на славу. Но, бывает, спасения нет. И тут уж лучше за дело пострадать, чем за так, за здорово живешь. Разум-разумом, а быть безликим статистом, хоть и правильно мыслящим, честным, и того пуще — отдушиной для чьих-то бицепсов, право, кому охота! Фу, ты — мерехлюндия какая-то под этой глупой, равнодушной луной. Прости, упустил из виду, что ты у меня астроном. Конечно же, не луна тут виной, но глупости под ней творятся. А в детстве я представлял астрономов в черных колпаках со звездами и в балахонах до пят, с подзорными трубами в руках и толстенными талмудами под мышками, этакими знатоками сверхпрошлого и сверхбудущего, ясновидцами, не щами сытыми, а одной лишь звездной пыльцой. Во как! И вдруг мой родной сын — звездочет. А? Это все Забродин, все он, дорогой Федор Софроныч, причастил тебя к звездознанию — как там астрономия по-исконному-то?
— Звездословие.
— Вот бы старику, царство ему небесное, хоть одним глазком взглянуть в вашей обсерватории в самый мощный телескоп на эти звезды! — Новиков-старший приобнял сына. — Ничего, все будет хорошо. И насчет университета перестань волноваться. Нет, так нет. В конце концов, если на то пошло, человек образовывает себя сам. — Сергей Андреевич не разделял устремленности сына во что бы то ни стало получить университетский диплом. И без него можно заниматься любимым делом. Диплом — не знания. А знания у сына есть. И немалые. На душе Сергея Андреевича сделалось спокойно и надежно. Справное продолжение у него остается на этом свете. Он окончательно отвязался от настроений, опутавших его днем, когда его вызвали в комиссию по чистке. В досье комиссии ждали себе пополнения два подшитых в дело анонимных письма, подробно излагавших «контрреволюционную деятельность Новикова на должности уполномоченного Госторга». Впереди, безусловно, ожидались новые обличения, новые разбирательства... В общем, мало приятного. Однако ни слова из того сыну он не сказал.
