— О-до-пи-сец!
— Чего горло драть, сдернуть!
— Сейчас трактор подойдет!
— А можа, за трамвай зацепим?
— Каку еще техническу силу ждать? Мы сами сила. Живая! — махнул кулаком оратор. — Чать, свалим, поднатужившись. Он, сколько нас! А-а?
— Сва-а-алим.
Словно заранее приготовленный, появился пароходный канат. Еще один, еще моток...
Трещали барабаны, звенели горны. Безучастным ко всему происходящему оставалось одно лицо. Неподвижное, величественное. Оно смотрело поверх голов собравшихся вокруг людей куда-то в бесконечную даль веков, и солнце играло на его бронзовом челе.
Николай закрыл глаза, встряхнул головой, будто от дурного сна хотел избавиться, но спасительная, ставящая все на свои законные места явь не явилась.
А рядышком — вот же он, страж законности! — как ни в чем не бывало в белоснежной гимнастерке милиционер.
— Товарищ постовой! — Николай схватил милиционера за рукав. — Что ж вы смотрите?
Тот недовольно отстранился:
— Гулял б ты отсюдова, студент!
Почему-то милиционер назвал его студентом...
— Как — гулял? Ведь памятник свергают, народное достояние!
— Народ свергает, наро-о-од, понял?
Два каната туго перехватили памятник крест-накрест через грудь, третий затянулся на шее. Последние примерки-прикидки сделал оратор в кургузом пиджачке и соскочил с пьедестала.
— Взяли!
— Раз-два, — подхватили в толпе.
— И-их, дубинушка, ухнем! — выкрикнул кто-то.
Три людских роя облепили три каната, натянули его до скрипа на бронзовом теле изваяния, до струнной, стальной упругости.
— Одумайтесь, что вы делаете? Люди! — Не понимая происходящего, негодуя на умом непостижимую нелепость развернувшегося на глазах действа, Николай бросился к срединной куче народа, которая заарканила бронзового поэта за шею. — Стойте! Это ж в-великий р-российский поэт, это ж отец всех поэтов наших, земляк наш! И вы, боже ж мой, не его рушите, а историю, историю ломаете! — Николай взмахнул портфельчиком и врезался в стену по-бурлацки надежно упершейся ногами-распорками в землю толпы. — Товарищи...
Встречный нокаутирующий удар откинул его к подножию постамента.
Это оратор изловчился. Со словами:
— Защитнички объявились, радетели екатеринского холуя, твою мать! — И двинул кулаком снизу вверх, срезал длинного и неуклюжего. — Вот, когда вся шушера выползает. На изломе, на изломе...
Откуда собрались в поверженном, сухом теле силы, но Николай встал и опять двинулся на живую стену, пронизанную пароходным канатом.
Несколько человек крикнули наперебой из толпы: «Куда милиция смотрит!» И тот самый милиционер в белой гимнастерке, который ничего дурного окрест себя не видел, когда к нему обращался Николай, и мгновенно прозревший, когда к нему обратились массы, схватил нарушителя порядка и повлек из садика. Тут же подоспел еще один в белоснежной гимнастерке. В глазах рябило, Николай плохо соображал, что произошло, куда его ведут, с какой целью. Сияло солнце, на небе ни облачка. А за спиной нарастал прибоем гвалт. В апогее многоголосого дружного рева раздался подобный стону скрежет, за которым последовал страшный грохот. Так врезается металл в камень, так падает что-то очень большое и тяжелое.
