Демидьевна. Любуюсь, Феденька. Уж больно хорош ты стал!
Ольга. И у тебя нечего сказать нам? Срок твой, по крайней мере, кончился?.. значит, вчистую вышел?
Федор. Не беглый, не трусь, не подведу.
Непослушными пальцами, из холщового мешочка на груди он достает — в осьмушку, на плохой бумаге и с расплывшимся лиловым пятном — отпускной документ и, как бы защищаясь им, издали показывает сестре.
Ольга. Ты зря со мной так, ведь я сестра тебе, Федор… Посиди с ним, Демидьевна, я пойду маме помочь.
Она уходит с опущенной головой, и в ожидании последнего натиска Федор медленно оборачивается лицом к няньке.
Демидьевна. Ну, всех разогнал… теперь, видать, мой черед. Давай поиграемся, расправь жилочки-то… Да глазом-то не замахивайся! Береги силу: скоро папаша с работы воротятся.
Усевшись на стул посреди, Федор бережно прячет назад драгоценное удостоверение, потом одергивает слишком короткие ему, как из стирки, рукава пиджака.
Чего зубы-то щеришь, не волки мы. Перед людьми согрешил, люди тебя и наказали… Война опять же, малые ребята жизни не щадят, с горем бьются, а он все в сердце свое черствое глядит. Уж поделись грешком с нянькой-то, разгони страх. За что взяли-то, в самые болота рассибирские загнали?
Молчание.
Совестно, так шепотком… облегчи душу. Подрался сгоряча, девчонку обидел по пьяному угару ай чужое что без спросу взял?
Молчание.
Уж тайком-то и богу намекала, прибрал бы тебя, скорбного да бесталанного… ан нет! (С горьким смешком.) И ведь что: в ту пору, пальто племяннику, семисезонное, обыденкой у бога вымолила, а про тебя не дошла до уха божия моя молитва. (Еле слышно.) А то, бывает, словцо неосторожное при плохом товарище произнес? Разомкни уста-то, Феденька!
Федор. Они у меня, нянька, самым главным железом запечатаны. Только верь мне: народу моему я не вор… (Поежившись.) Продрог шибко, на всю жизнья теперь продрог.
Демидьевна. То-то, продрог. Тебе бы, горький ты мой, самую какую ни есть шинелишку солдатскую. Она шибче тысячных бобров греет. Да в самый огонь-то с головой, по маковку!
Федор. Не возьмут меня. (Тихо и оглянувшись.) Грудь у меня плохая стала.
Демидьевна. А ты попытайся, пробейся, поклонись.
Заглянула Аниска; ей лет пятнадцать, на ней цветастое платьице и толстые полосатые шерстяные чулки. Она робеет при виде незнакомого человека.
Входи, девка, не робей. Мы тута не рогатые.
Аниска. Я, бабушка, сахарок принесла.
Демидьевна. Положь на буфет, умница. Носом не шмыгай, сапогами не грохай, люди смотрят.
