Эти последние в их жизни дни он не мог от нее оторваться. Его опять, как когда-то, мучительно тянуло к ней, он бросал все, оперативные даже дела, и приезжал в обеденный перерыв в редакцию, он ждал ее после работы, ему не хватало тревожных февральских ночей.
Чернота за окнами дышала мокрым предвесенним снегом. Шуршали, сползая с крыш, тяжелые, набухшие глыбы. Павел спал и не спал. Тревожное ожидание наполняло его, и он не знал, что с этой тревогой делать. Он рвался к Юле — пусть поможет, успокоит, разделит с ним то, что творится в нем. Но странно оцепеневшая Юля молча слушала его признания, молча принимала ласки, молча на них отвечала. Юлька, его Юлька наглухо, намертво замолчала.
Ей что-то неможилось, ее отпускали с работы, и она целыми днями лежала в постели. Павел волновался, заставлял мерить температуру — было почему-то тридцать пять и пять, иногда меньше, — уговаривал сходить к врачу, отложить командировку. Юля качала головой, закрывала глаза: «Я хочу спать», — и он, подоткнув со всех сторон одеяло, на цыпочках отходил от кушетки. Она, казалось, засыпала, но спала беспокойно, хотя глотала какие-то желтые пилюли, — стонала, вздрагивала. А однажды, когда Павел, закончив писать докладную о реорганизации отдела, подошел к Юле и осторожно коснулся ее лица, он почувствовал на пальцах влагу. Юля плакала? Но она спала или делала вид, что спит, и он на цыпочках вернулся к столу и не посмел показать ей свою докладную.
Накануне отъезда Юля унесла на работу свое «справочное бюро» — толстые, набитые газетными вырезками папки. Непонятно почему, Павла это ужасно встревожило. «Они нужны ребятам», — только и сказала Юля. Вечно эти ее ребята…
Самолет улетал ночью. Юля просила не провожать, но Павел выкатил из гаража машину, раскочегарил мотор и отвез ее в Домодедово. Он заставил Юлю взять его толстый шерстяной свитер (почему-то казалось, что свитер — залог благополучного возвращения) и долго смотрел, как она шла по белому полю, а потом оглянулась и махнула рукой. Трещал, потрескивал лютый мороз — что за зима была в том проклятом году, ведь неделю назад таяло! — у Павла вконец окоченели пальцы, а он все торчал у ледяных перил, словно дал обет замерзнуть вот тут, на аэродроме, глядя вслед огромному самолету, оторвавшему от него Юлю.
Дома без Юли было невозможно жить, и он встретил «Красную стрелу» — все равно был уже на колесах — и привез Танину подругу с ее толстым мужем в свой прежний дом. Татьяна встретила их в прихожей — любезная, гостеприимная, остроумная и очень в себе уверенная. Нина долго ходила по комнатам, всем восхищалась, щупала их индийские покрывала и занавеси. Толя весь вечер провозился с «системой» — Павел все ему растолковал, показал силу колонок в действии, дал послушать любимые записи — давно же он их не слышал! — и они стали друзьями. Спали они с Анатолием в кабинете — все равно возились с магом чуть ли не до утра, — а женщины — в спальне, на другой день все вместе пошли в гости, на двадцать третье жены преподнесли им подарки — как это Татьяна сумела достать австрийские мягкие наушники — уму непостижимо! Теперь Павел мог слушать свою стереофонию в любое время дня и ночи, никому не мешая и не цацкаясь с Сашкиными занятиями. В школе Сашка вроде бы выправился, а еще записал без Павла кучу модных ансамблей, сделал несколько импровизаций и вообще вырос, возмужал, что ли. Павел даже поспорил с ним, пофилософствовал — приятно, черт возьми, когда можешь передать свой опыт, свое знание жизни взрослому сыну и никто тебе не мешает, — Татьяна с Ниной с утра до ночи бегали по магазинам.
