Я читаю стенограмму заседаний, а потом газету «Гардиан» — с таким вниманием, словно сижу на правительственных скамьях. «Гардиан» напоминает читателям о доктрине Солсбери — уместной в этой комнате, — утверждающей, что любое намерение, присутствующее в манифесте политической партии, следует считать волей народа, если партия побеждает на выборах и формирует правительство. Но мне почему-то кажется, что это правило не поможет сломать лед в отношениях с оппозицией, когда наступит время голосовать за права наследственных пэров, хотя правительство недвусмысленно заявило о своем намерении отменить их право заседать в Парламенте.
Я вспоминаю своих предков. Генри просто исполнял свой долг — произнес первую речь, иногда приходил на заседания, время от времени брал слово, — но Александр редко посещал Палату. Конечно, ему было всего четырнадцать, когда он унаследовал титул, но после возвращения из армии в 1918-м он за несколько лет жизни на родине, прежде чем уехать на юг Франции, показывался в Парламенте всего один раз, и еще пару раз — в тридцатых годах. Возможно, его раздражало, что в зале Палаты лордов не разрешено курить. Мой отец был исполнен сознания своего долга. В Парламенте профессия адвоката дает определенное преимущество, и он произнес пышную речь, посвященную чрезвычайно гуманной теме — запрету смертной казни. Затем он приходил сюда регулярно, раз в неделю, но больше никогда не выступал, если не считать редких дополнительных вопросов. Я регулярно присутствую на заседаниях, хотя не могу сказать, что внес какой-то запоминающийся вклад в работу Парламента или что мое отсутствие — после того, как законопроект станет законом, — будет заметно.
Вернувшись на полчаса в зал, я пытаюсь вникнуть в череду поправок, которые мне не нравятся и против которых я буду голосовать, если их поставят на голосование. Меня клонит в сон. Тут можно и вздремнуть, если тебе за шестьдесят, но на более молодых смотрят косо. Если вы оказались позади министра и вдруг задремали, служащий подойдет и деликатно вас разбудит, напомнив, что как только министр возьмет слово и встанет, вы тоже появитесь на телевизионном экране, храпящий, с приоткрытым ртом.
Без пяти четыре я спускаюсь по лестнице, сажусь в похожее на трон кресло справа от камина и жду прихода миссис Кимбелл и миссис Форсайт, двух женщин, ответивших на мое объявление. Я пытаюсь представить, какие они: миссис Кимбелл, наверно, маленькая и круглая, с седыми волосами, а ее дочь с похожей фигурой, но каштановыми завитыми волосами, обе одеваются в универмагах «Маркс и Спенсер», обе робкие, подавленные величием этого места. За столько лет можно было бы уже понять, что подобные фантазии бессмысленны, потому что я всегда ошибаюсь. На этот раз еще больше, чем обычно. Вращающиеся двери резко распахиваются — с такой уверенностью, как правило, входит лорд Крэнборн или леди Блэтч — и впускают двух высоких худощавых женщин с агрессивным выражением на лицах. У каждой в руках портфель. Разница в возрасте между ними, как минимум, шестнадцать лет, а скорее, года двадцать три, поскольку это мать и дочь, но выглядят они как сестры примерно одного возраста.
