Это зрелище отравило Алексею все удовольствие прогулки. Он повернул к дому.
— Так рано? — удивилась Людмила. — Обед сейчас будет, или, может, ты подождешь Асю?
— Разумеется, подожду.
— Вот это хорошо, — обрадовалась она.
Он уселся с книжкой в руках, но не читал, незаметно наблюдал Людмилу, как наблюдал он ее с самого приезда. Он старался найти в ней то, что помнил с давних пор, пытался проследить и понять в ней новое. Людмила чистила картошку — наклон головы, ровный пробор в светлых волосах. Резкие морщинки возле губ, — ведь это та самая Людмила! Куда же девались великая страсть и глубокая дружба? Где и когда они угасли и исчезли? Ведь это было, когда они жили вместе, когда он вернулся из-за границы и она ожидала его на вокзале, озябшая, но все же розовая, счастливая, что он, наконец, здесь, наконец, приехал… И когда он шел на фронт… То, что испортилось, исчезло, — исчезло не по ее вине. А он, разве он виноват? Нет, видно, была виновата война. Потому что, когда они встретились, им в сущности не о чем было говорить. Рассказать было невозможно — как она, не видев, не пережив, может понять это? Ночи в лесах, когда вокруг слышалось дыхание врага, ночи в избах, на печках, скитания по болотам, кровь, смерть, другая, особая жизнь, страшная и страстная? Как же она может понять это? А было и другое, и оно ложилось преградой между ними. Нина… А Людмила не признавала этого. Сколько раз она раньше говорила, он отлично помнил это: «Если бы я не могла быть единственной в твоей жизни, я не хотела бы быть ничем. Не сумела бы».
И он знал, что это так, — она была честна, предельно честна. Но вот они пережили годы войны отдельно, каждый по-своему, и их пути уже не сходились. Когда-то это был единственный, самый близкий человек, который давал счастье и которому он, Алексей, давал счастье, а теперь ничего не давал и ничего не получал. Он закусил губу. Вот она сидит, чистит картошку. На полке аккуратно расставлены коробки и банки, во всей квартире ни пылинки. Все сделано, подано, готово вовремя, хотя она бегает в институт, работает; она находит время, чтобы в доме было все как следует. Нет, это не радовало его — это было как вечное угрызение совести, напоминание, что вот она делает все, являясь женой, матерью, хозяйкой. А он что? Вернулся с фронта на излечение, после которого в армию ему все равно не попасть. Чем он занимается? Таскается в госпиталь на души и электризацию, где пыхтит маленькое динамо, с трудом давая ток. Минутами ему казалось, что на него смотрят, как на симулянта. У него здоровые руки, ноги; правда, он слегка волочит правую, но это не считается, и к тому же очень быстро проходит, теперь уже едва заметно. Никто ведь не может понять, что такое эти безумные, невероятные головные боли, эта ужасная угнетенность, которая теряла характер психического состояния и становилась мучительным физическим страданием, это чувство собственной неполноценности, назойливое и мучительное. Ведь он ходил, просил, чтобы ему дали временную работу. Ему ответили: «Лечитесь». Он не верил в лечение и подозревал, что и Людмила постепенно начинает считать эти больничные процедуры какой-то уверткой, увиливанием от работы. Не очень-то это приятно. Но пока другого выхода нет. Приходится жить кое-как, день за днем, с отвращением думая о всяких неприятных, мелких делах, которые окончательно подавляли его и убеждали, что он ни к чему не годен. Каждая мелочь раздражала его и вырастала в целую проблему. Продовольственные карточки, прописка, пайки, пенсия — все это отравляло своей повседневной скукой.
