— Дорогая моя, ты будешь помогать нам так, как захочешь. Но дело только начинается. Налаживать его придётся до самого рождества. А пока что скоро выборы.
— Кто наш кандидат?
— Некий Дорнфорд, человек здесь новый, но очень приличный.
— Ему нужны избирательные агенты?
— Я думаю!
— Вот и прекрасно. Для начала займусь хоть этим. А будет толк от национального правительства?
— Они уверяют, что «завершат начатую работу», но как — покамест не говорят.
— Мне кажется, что они передерутся, как только им предложат первый же конструктивный план. Впрочем, моё дело сторона. Буду просто разъезжать по округе и агитировать: «Голосуйте за Дорнфорда!» Как тётя Эм?
— Завтра приезжает погостить. Неожиданно написала, что не видела малыша, что пребывает в романтическом настроении и хочет пожить в комнате священника. Просит меня присмотреть, «чтобы там не навели порядка к её приезду». Тётя Эм не меняется.
— Я часто думала о ней, — сказала Клер. — Она вся какая-то успокоительная.
Затем последовало долгое молчание. Динни думала о Клер, Клер — о себе. Размышления скоро утомили приезжую, и она искоса взглянула на сестру. Забыла ли та историю с Уилфридом Дезертом, о которой Хьюберт писал с такой тревогой, пока она длилась, и с таким облегчением, когда она кончилась? Динни, сообщил Хьюберт, потребовала прекратить всякие разговоры о её романе, но с тех пор прошёл уже целый год. Рискнуть заговорить, или она ощетинится, как ёжик? «Бедная Динни! — подумала Клер. — Мне двадцать четыре; значит, ей уже двадцать семь!» Она молча сидела и поглядывала на профиль сестры. Очаровательный — особенно благодаря чуть вздёрнутому носу, который придаёт лицу решительное выражение! Глаза не поблекли по-прежнему красивые и синие, как васильки; ресницы кажутся неожиданно тёмными на фоне каштановой шевелюры. А всё-таки лицо осунулось и утратило то, за что дядя Лоренс прозвал Динни «шипучкой». «Будь я мужчиной, я влюбилась бы в неё, — решила Клер. — Она хорошая. Но лицо у неё теперь печальное и проясняется только, когда она заговорит». И Клер полузакрыв глаза, посматривая на сестру через опущенные ресницы. Нет! Спрашивать нельзя. На лице, за которым она наблюдала, лежал отпечаток выстраданной отрешённости. Было бы непростительно снова растревожить её.
— Займёшь свою прежнюю комнату, дорогая? — спросила Динни. Боюсь, что голуби чересчур сильно расплодились. Они беспрерывно воркуют под твоим окном.
— Мне они не помешают.
— А как насчёт завтрака? Сказать, чтобы его подали к тебе в комнату?
