(этот надтреснутый тон)
как долго мы продержимся если будем молчать
или говорить как сейчас не слушая друг друга
дайте им воды пусть пьют
они много потеряли потери невосполнимы
оставьте их в покое
эти двое все равно не выживут
Я говорю, как твои чертовы герои романов. Послушай меня, ведь я старше на целых три месяца. Забудь ты свою историю про парк, про качели, про чернеющий лес, потому что чернеющий лес это снова Пушкин. Скажи что-нибудь заново, пока есть время.
У нас его почти не осталось.
пока нам кажется, что большего быть не может
в эту самую минуту
над нами наклоняется без улыбки
ложится тень или усталость
утренняя синева
мы будем жить долго и счастливо будем молоды
пока солнечный свет летит к земле
примерно восемь минут
я подсчитал насколько нас хватит
если взяться за дело всерьез
мы даже не успеем дойти до дома
зачеркнуто
Откроет дверь и спросит — где ты была.
Нет, не спросит.
Очевидно, что я была дома. Провела ночь на теткином диване
Привела в порядок квартиру, собрала вещи.
Конечно, хотелось бы услышать в свой адрес что-то анекдотическое, вроде «где ты была» или «как ты могла». Но такие, как он, обычно молчат.
Не обида, а нечто вроде несовместимости с жизнью. Воображаемая история, мнимые диалоги, несуществующие улицы. Один отвечает, заранее зная, что скажет другой. За исключением того разговора на лестнице, когда слова были не нужны.
Но они и не прозвучали как слова. Мычание. Хлопок откупоренной бутылки. Дребезжание старого холодильника. Все лучше, чем это невыносимое желание прорваться сквозь историю о двух подростках.
Двое в парке, мальчик и девочка. Молчат, не держатся за руки, не смотрят друг на друга. Гипсовые пионер и пионерка, краска потрескалась, прутики вместо рук. Дождь, снег, снова дождь.
Не стоило даже подниматься по лестнице. Тем более — давать имена, подделывать акцент, запираться в квартире. Не нужно было ничего спрашивать. Ты все равно бы не ответил.
Я выхожу из дома, некоторое время стою в нашем дворе, потом поднимаю голову и смотрю на окно третьего этажа. На балконе смурной, неприятный, прокуренный мужчина лет сорока, холостой, без чувства юмора и без детей — чем не начало брачного объявления. Над нами холодное августовское небо, пустое, разрезанное надвое белым следом самолета, на до и после.
Здесь я должна была написать о городе, о его парках, скверах, скамейках, о трамвайных линиях, где каждое «о» обозначает вдох. Но у этой повести нет продолжения.
Немолодой доцент, автор шестисотстраничной монографии о народовольцах.
