слепо разбивали кандалы норм
в нашей галере социализма!
(Кто же знал, что это — самая несвободная от своих правителей страна: Штаты…)
— Русскую безбрежную извечную волю души, которая не покидает человека и в тюрьме, вы променяли на заокеанскую химеру.
— Ну, значит, за океаном выдавали, хоть и в расфасованном виде, но — то, именно то, чего не хватало нам! — снова раздражился Цахилганов.
— Дешёвки, — брезгливо подытожил Внешний. — Тот мир поймал вас на целлофан!.. И вот теперь ваши души размочалились как рыбьи хвосты.
— Но я же не виноват в том! Просто…
Искусственное — Солнце — грело — так — горячо — что — я…
— Ты здесь? — спросила Любовь равнодушно, не видя его. — Ты со мной?
— Нет, Люба. Да, Люба… Отчасти.
— О чём ты?
— О завоёванной свободе, Люба.
— Она метит мне в сердце.
И что-то своё продолжал угрюмо бормотать
Цахилганов Внешний —
кажется, опять про освобожденье
от оков свободы.
137
Ветер взвыл, задребезжал в рамах окна.
— Того и гляди, стёкла выдавит… — укоризненно заметил Цахилганов.
Тот, Внешний, завершил уже, должно быть, свои вылазки на сегодня, и собеседника Цахилганову теперь не находилось вокруг.
— Жалко, не договорили, — пробормотал он. — Должно быть, стихает буйство Солнца. Только вот надолго ли?
Он направился к ненавистной кушетке, чтобы полежать немного в скучном бездумии. Но тут в палату вошёл без стука его шофёр с огромным, бугристым пакетом еды. Кривоногий и крепкий, он молча, как приучил его Цахилганов,
— только — не — засоряй — мой — мозг — своими — необязательными — словами — молчи — и — делай — понял — хороший — слуга — должен — быть — биороботом — и — только — тогда — он — качественный — слуга —
протопал к тумбочке и принялся заполнять сначала её, а потом крошечный убогий больничный холодильник «Морозко» в дальнем углу.
Три четверти населения России никак не поймут,
что они уже переведены в обслугу,
разжалованы в лакеи,
и лишь поэтому пробуксовывают, спотыкаются, падают, расползаются у нас реформы,
словно коровы на льду.
Во всех-то реформенных веках с лакеями у нас было неважно…
Но времена теперь изменились окончательно. И три четверти России скоро будут молчать, как этот крепыш Виктор,
— да — как — этот — Победитель —
и делать, при полной свободе слова,
что им положено —
для своих богатых господ.
А этот понял и смирился. Виктор, с позволения сказать. После Чечни. И после двух лет безработицы при больной матери.
Молодец. Человек-вещь. Человек-исполнитель.
…Вот только произнёс он однажды, за спиной Цахилганова, в тёмном и узком переулке, что-то совсем невнятное, непонятное, неприятное — этот его молчаливый, вымуштрованный шофёр —
