ошеломляюще гулко:
«Мучители и рабы равно пеплом станут, и возраст их разрушится. Оцеломудритеся, мучители и рабы! И промысл сотворите о спасении душ ваших…»
119
Всё стихло. И больше, как Цахилганов ни прислушивался, не прозвучало ни слова.
— …Как доходят небесные раскаты после молнии, — проговорил он тогда слабым голосом,
и оцепененье прошло…
Вдруг Цахилганову захотелось кинуться за незнакомым Старцем следом — чтобы говорить, говорить с ним. И, торопливо двинувшись, Цахилганов больно ударился о дверь, ставшую резко видимой.
— Думая о смерти, мы умираем раньше смерти! — тонко прокричал всё же ушедшему Цахилганов, потирая ушибленное плечо. — Думая о болезни, мы болеем. Думая о потере, мы теряем!.. Но, думая о юности, мы воскресаем!..
С ума сведут эти солнечные вспышки, размывающие времена и пространства…
Что-то он, Цахилганов, заигрался в рискованные игры с самим собой. Надо срочно вернуться в действительность — на опорные, испытанные точки, обеспечивающие умственное и душевное равновесье.
— Она метит мне в сердце, — проговорила Любовь. — …Птица. Опять. Снижается. Она выпускает когти…
— Что?!! — удивился он внезапно присутствию жены.
Убегая — невольно — от — её — умиранья — всё — дальше — он — так — преуспел — в — этом — что — уже — не — помнил — о — ней — иногда.
— Что?.. — потирал он лоб. — Погоди, сейчас я приду в себя. Когда ослабевают вспышки на Солнце, то оба мои полушария… Они перестают работать в напряжённом режиме. И то зрение, Люба, вот-вот заменится у меня бытовым, обыденным. Сейчас будет всё как раньше. Минуту, одну минуту…
120
В самом деле, возвращалась и восстанавливалась понемногу реальность. Колодец света за окном быстро затягивало серыми кипящими облаками… И в пустынной степи за окнами больницы стало пасмурно, как на дне океана. Пасмурно. Холодно. Тихо.
Ветер молчал, будто в обмороке, и из коридора не доносилось ни звука.
— …Отгони. Пожалуйста, — слабо просила жена. — Ты же видишь. Она кидается. Когти… Страшные. Отгони…
— Ну вот. Отогнал, — сказал он ей, как ребёнку, покорно вздыхая, и помахал над высокой реанимационной кроватью руками в который раз.
— Зачем? — шептала Любовь. — Зачем ты впустил её? Она налетает всё время… Отгони, умоляю.
— Любочка… Её уже нет. Этой настырной твари. Ты забудь про неё! Тогда она не вернётся.
— Степаниде… Степаниде не говори про меня, — просила Любовь. — Пусть она не знает. Ей много ещё страдать придётся. Девочкам много приходится страдать… от разных грубых, чужих людей. От клеветников — отвергнутых самодуров. От завистниц. Не надо про меня… Пусть — меньше… Так будет меньше… Страданья… Ей.
