— про — Горюнову — он — благоразумно — умолчал —
причём, заметь, вовсе не «…супер-стар». Я что, уже потерял право на жизнь вне реанимации?.. Барыбин, небось, нарочно подсунул мне книжицу, нарочно подчеркнул, а я буду, как дурак, ломать голову
над деятельностью своей же головы.
И преображаться на глазах!
Ему в угоду…
83
Ну, уж нет. Шум лагерной пыли, распады, видения человеческих жертв прошлого, боязнь жертв будущего — всё по боку!
— Я нырну с головой в Вечнозелёную оперу, только меня и видали…
Внешний, видно, растерялся:
— Предельный объём удовольствий, вообще-то, давно исчерпан. Тобою — и миром…
— А мне плевать… Несчастья пусть остаются несчастьями. Но, к счастью, есть на свете Вечнозелёная! — сказал Цахилганов, потягиваясь. — И она — бессмертна! И я не виноват, что мне в ней — хорошо! А вот в душевном эксгибиционизме, который навязывается мне…
— именно — в — этой — точке — земного — шара — и — именно — под — этими — солнечными — выбросами — именно — такой — интенсивности — а — не — иной —
мне не очень-то уютно. Я выхожу из игры. С меня довольно. Всё, что сложно, того не существует!..
Да, я делаю попятный шаг!
Дабы не превращаться из успешного человека в такое же ничтожество, как Барыбин,
я удаляюсь в привычные,
проверенные удовольствия.
Большой привет!..
84
Как вдруг Цахилганов подумал, что Вечнозелёная опера обманула их всех —
их всех, прельщённых ею в своё время.
Она предательски покидала изношенные поспешно души, оставаясь сама — молодою,
— уже — без — них.
Она испарялась из жизни околдованных ею, как обыкновенный веселящий газ…И весеннее поле жизни,
на котором они,
не похожие на прочих смертных,
плясали свой безумный, развинченный
молодой рок-н-ролл,
обнажилось вдруг.
И оказалось, что это только поле вечного и неотвратимого инобытия — поле неизбывного унынья, поросшее мелкими дикими призрачными тюльпанами, бледными как тени —
над — ними — самыми — бледными — из — цветов — не — было — неба — как — не — бывает — его — над — адом…
— Птица! — сказала Любовь быстро и тревожно. — Ты не отогнал. Скорее!.. Она…
— Что ты, Люба? Здесь нет…ничего, — для верности он посмотрел на плафон под потолком. Никого…
Любовь вздохнула, чтобы сказать ещё что-то, но стихла, ослабев. И тень слабого ужаса погасла на её лице.
— …А ведь ты, Любочка, так и не сказала мне, почему ты не лечилась. Ты давно знала о своей болезни — и молчала. Почему?
Цахилганов грустно осмотрел иглы, торчащие в её венах по-прежнему.
Любовь не может повернуться из-за этих игл. Любовь лежит, будто распятая. Любовь не поднимает век. И он давно не видел её взгляда…
