о чугунные решётки
опасно вздрагивающей клетки…
В Карагане слово «вольер» было чужим, ибо пленённая гордость страны — ссыльная лучшая профессура — преподавала здесь, в школах и институтах, лишь чистейший русский язык, отчасти утраченный ныне.
О, жуткий, трубный, оглушительный рёв его, доходящий до живых, и, кажется — до больных, мертвых, и полуживых-полумёртвых… Рёв богатырского слона, привезённого в центр Евразии, про которого забыли —
забывчивость начальников ведёт к трагедиям всё живое…
202
Но матёрый Батыр, ставший в перестройку мутноглазым слоном-пьяницей, уже не всегда забывался от барды.
Потом он усмирялся на время,
когда по весне слоновью кожу его
простреливали капсулами с наркотиками —
— с успокаивающими и подавляющими волю, примиряющими с нелепой действительностью.
Однако не на всякий гон хватало их. Вскоре оказалось, что капсулы слишком дороги, а приватизированный завод перестал гнать спирт из чистого зерна, поскольку перешёл на искусственные, химические, заменители…
К тому времени одинокую слониху из Оренбургского зоопарка готовы были отправить в Караган, только уже не бесплатно. Она стоила теперь больших денег,
поскольку стала живым товаром…
Тогда тот же добрый служитель придумал бросать в клетку во время гона старые автомобильные покрышки. И вскоре слон приучился складывать их —
и воображать,
что они заменяют ему не приехавшую его слониху,
которая металась также, в одиночестве и тоске, далеко-далеко.
Да, мутноглазый и хмельной, он обходился долгое время покрышками, к потехе глазеющей, похабно кричащей, вихляющейся публики,
— уже — не — помнящей — о — милосердии — потому — как — наступили — ещё — более — варварские — времена…
203
Но однажды добрый слон,
замерший в центре Евразии,
вдруг затрубил предсмертно на огненное зарево заката.
И разметал покрышки в приступе безудержной,
небывалой злобы!
По времени это точно совпало со смертью той самой одинокой, состарившейся прежде времени, слонихи в далёком Оренбургском зоопарке…
Слон бил покрышки о решётку, топтал их так, что дрожала под бетоном земля, и пропарывал клыками, и рвал иступлённо.
И это уже был страшный слон.
И сам служитель боялся его, потому что в слоновьих безумных, налитых кровью, глазах читалась только жажда убийства — всё равно кого. А молодой чистильщик клетки, которого Батыр едва не убил ударом хобота, спасся лишь чудом.
Тогда,
для усмирения,
Батыра перестали кормить. Совсем.
Но в Карагане оставались ещё люди, которые помнили слона могучим, доверчивым и добрым. Они любили его по-прежнему.
