С самых первых писем Бальзак задает такой доверительный и искренний тон, как будто они с Чужеземкой уже влюблены друг в друга, и именно в ранних письмах неожиданно резко выявляется один из парадоксов его творчества. В романах такой возвышенный романтический язык почти всегда имеет иронический подтекст; в письмах Бальзак смело отбрасывает всякую сдержанность. Письма служили признанием в любви и доказательством того, что Бальзак верил в самореализующиеся пророчества. Переписка – своего рода заговор; обе стороны строят декорации и обзаводятся соответственно своими персонажами со скоростью, не всегда очевидной в передаче Бальзака. Между ними такое огромное расстояние, что не было смысла в краткости и недомолвках, особенно в то время, когда «самой цивилизации грозит опасность» (легитимистское высказывание, которое могло прийтись по душе богатой даме, живущей в царской России). К радости Бальзака, Чужеземка отвечала в сходном ключе. Его душе, предполагала она, возможно, уже несколько сот лет, а его «внешность, скорее всего, не дает представления о его живом воображении»: «Должно быть, вы возбуждены, священное пламя гения горит в вас, и затем вы предстаете таким, какой вы есть, а вы есть тот, которого я чувствую: человек с превосходным знанием человеческой души». Если она защитит его от ловушек и искушений, его творчество станет более чем совершенным, оно станет божественным! Бальзаку все больше казалось, что он нашел родственную душу.
К весне 1833 г. они обменялись пятью-шестью письмами. После того как Лора де Берни исцелила его раненую гордость, Бальзак вернулся в Париж, и у него хватало ингредиентов для, по его словам, чарующей, даже разрушительной фантазии: «Вы пробудили во мне несколько различных видов любопытства, и вы повинны в очаровательном кокетстве, которое я не нахожу в себе сил осудить. Вы не понимаете, как опасен для живого воображения и непонятого сердца, сердца, полного отвергнутой любви, туманный силуэт молодой и красивой женщины». Бальзак знал, точнее, думал, что знает, поскольку его письма к ней забирал где-то в Париже неизвестный посланник, что Чужеземка молода, одинока и живет где-то в украинской глуши. Он решил, что она – феодалка, княгиня, окруженная рабами, со склонностью к мистицизму, но, главное, не испорченная «нашим парижским обществом, которое так неистово возбуждает страсти и где все одновременно и великолепно, и жалко». Он также знал, что его новая знакомая – полька. Отсюда многочисленные намеки на «расу изгнанников»: в 1831 г., после того как Польское восстание было подавлено, в Париж начали прибывать первые беженцы. Для романтиков Польша стала наследницей байроновской Греции.
