Интригующее послание, в котором говорилось одновременно и так мало, и так много, стало началом переписки, которая будет продолжаться почти до конца жизни Бальзака. Переписка с Ганской превратилась в один из самых подробных дневников жизни писателя, и для всех, кто пытается отделить «настоящего» Бальзака от персонажей «Человеческой комедии» и его масок, созданных специально для публики, сохранение переписки с Ганской кажется необычайной удачей. Что знали бы мы о подлинном Бальзаке, если бы он не вел летопись главного романа своей жизни? Впрочем, не стоит и излишне радоваться: письма к Эвелине Ганской – всего лишь один роман из многих, роман со своей внутренней логикой, своей идеальной развязкой, непоследовательный и запутанный. И разумеется, это роман со своим Бальзаком. Важно, что первые письма к Ганской написаны еще до фиаско с маркизой де Кастри. Начав новый роман еще до того, как прежний был завершен, Бальзак страховался от поражения, экономя эмоции. Здесь прослеживается параллель с его произведениями того периода, где каждый новый замысел словно перехлестывает прежний, как интеллектуально, так и финансово; или, как бывший предприниматель примерно в то время записал в своей книжке, «все мои прежние страсти были просто залогом этой»>586.
Еще одно неподписанное письмо пришло из-за границы весной. К маю 1832 г. таинственная Чужеземка стала «предметом (его. – Авт.) сладчайших грез». «Незапятнанное» воображение Бальзака было занято работой; оно пыталось облечь в плоть и кровь фигуру, у которой до сих пор не было даже имени. Несколько раз он ловил себя на том, что «несется в пространстве и летит к той неизвестной земле, в которой живете вы, чужеземка, единственная представительница своей расы. Вы видитесь мне последней из людей, которые были разбиты и рассеяны по земле, может быть, отправлены в ссылку с небес, но каждый с языком и чувствами, чужими для той расы и не похожими на других». Бальзак заранее подсказывал таинственной незнакомке ту роль, которую, как он ожидал, она сыграет в его жизни. Его собственная роль была ясна: мужчина, состаренный опытом, чье сердце осталось молодым, писатель, приговоренный к тяжкому труду своим желанием «представить всю литературу общей суммой своих произведений» – «а теперь, – продолжал он без всякого намека на иронию, – я обязан охватить все темы, чтобы меня не обвинили в бессилии»>587.
Первые письма Бальзака к Чужеземке были самыми длинными из всех, какие он писал. В каждом в сокращенном виде излагалась история его воззрений, в каждом – набросок автобиографии, которую он так и не написал. Он признавался Чужеземке в своей крайней чувствительности, в детском одиночестве, в несчастных обстоятельствах, вынудивших его сменить множество профессий. Он упоминал о своей наблюдательности, усиленной застенчивостью и страданиями. Бальзак расстилал свое прошлое, как ковер перед возможным покупателем. Чтобы сделать свою точку зрения как можно более яркой, он прибег к знаменитому образу из стихотворения Грея «Элегия, написанная на сельском кладбище»: цветок, который «цветет уединенно, в пустынном воздухе теряя запах свой». Цветок Грея – отважный многолетник романтической литературы. Джейн Остин в «Нортенгерском аббатстве» включает его в число других утешительных цитат, которые каждая героиня обязана знать наизусть. Бальзак пометил цитату из Грея собственным «фирменным знаком»: «Может статься, что вы больше не получите от меня ни одного письма; и дружба, которую вы породили, напомнит цветок, который погибает в неизвестности в лесной чаще от удара молнии!»
