— А вдруг он вовсе не бешеный? — Это неожиданно для себя сказал Митя и оглянулся на Сашу.
— Я сам об этом подумал, потому и не мог… Понимаешь, он просто ошалел от боли, когда ему продели кольцо! — Резко очерченный рот Саши толчками выбрасывал жар дыхания. — А потом… потом он боролся, он не хотел, чтобы его убивали…
Саша был бледен, и особенно большими казались его влажные черные глаза под страдальчески сломленными бровями.
— Если его убьют, — добавил он тихо, словно про себя, — как же тогда жить дальше…
Гримаса душевной боли сделала красивое лицо Саши по-взрослому выразительным. Митя с завистью глядел на своего друга. Он бы дорого дал, чтобы стать таким же прекрасно-печальным, как Саша! Он знал, что на его собственной плоской роже с приплюснутым носом и растянутой по скулам кожей никак не отражается то, что он чувствует; недаром окружающие всегда ошибаются, весело ему или грустно…
Подавленный, Митя отвернулся от Саши и стал смотреть на улицу.
Бык медленно и понуро, словно тяжелобольной, двигался вдоль забора. Вот он потянулся к траве, растущей у дороги, но тут же вскинул голову, скользнул глазом по тихой, пустынной окрестности, издал короткое одинокое и потерянное мычание и тут же смолк.
Мите представилось, что быку очень хочется заключить мир с людьми, но он не знает, как это сделать. Верно, он согласен и на кольцо, только бы вернуться к своим коровам, слушать тихую жвачку, и самому жевать, и отрыгивать, и снова жевать, размачивая в слюне суховатую, но вкусную июльскую траву. Или, зайдя по брюхо в реку, тянуть холодную воду, тянуть не спеша и небрежно, пусть капли стекают с морды — такого корыта все равно не осушишь, — и чувствовать, как омывают прохладные струи разгоряченные, тяжело опадающие при выдохе бока…
Митя провел рукой по глазам, прогнал короткую слепоту: бык стоял у самых ворот их дачи и, задирая голову, пытался заглянуть во двор. Его черные ноздри раздувались, он жадно втягивал воздух.
— Мы спасем его, Митя! — звонко сказал Саша, и в голосе его была прежняя, покоряющая уверенность. — Мы откроем ему ворота и впустим во двор, а там — пусть только попробуют его тронуть!
Саша еще что-то говорил, торопливо, взахлеб, но Митя уже не слышал его. С ним творилось что-то странное, необычное. Его шаткие, вечно вразброд, вечно в смуте чувства разом слились в нечто большое, сильное, цельное. Этот новый и цельный Митя не знал сейчас ни страха, ни колебаний, он ни в чем не уступал Саше.
