— Какие будут распоряжения, сударь? — спросил Саша, нагнувшись.
Бергер открыл глаза.
— Скачи в Петербург.
— Что сказать их сиятельству?
— Ты свое дело сделал — опознал француза. И я бы свое сделал, кабы не его предательское нападение. Скажи, что лежу, истекая кровью. А лишнее сболтнешь — Сибирь станет твоей второй родиной и могилой.
— Премного благодарен, — усмехнулся Саша и ушел, хлопнув дверью…
Луна взошла и осветила вековые ели, сухую лужайку и Микешин скит на ней: ворота с фасонными накладками, над воротами лик Богоматери. От церкви вверх легкое, как дым, уходило пение молитвы.
После ритуального омовения Софья сидела в своей келье, на коленях ее лежало белое полотенце. Старая монашка расчесывала еще влажные волосы девушки, что-то шептала, кланялась. Потом взяла с колен Софьи полотенце, поклонилась, перекрестилась на образ.
— Молись, девушка… — и вышла.
Софья проводила монашку отрешенным взглядом и встала перед иконой на колени.
— Просвети, господи…
Как строг был лик Христа! Софья зажмурилась, склонилась головой к полу, сжалась в комок, застонала, потом вскочила, стала быстро ходить по комнате между окном и дверью, что-то бормоча. Вдруг она резко распахнула дверь. Ворвавшийся в келью ветер потушил свечу на столе. Деревья тревожно шумели.
Софье почудился далекий зов, и она побежала на него. Волосы били по лицу, цеплялись за сучья, и она закидывала их за спину. Две собаки, монастырские сторожа, увязались за девушкой и вместе с ней кружились в хороводе веток, тихо скулили.
Собаки вдруг остановились, заворчали, и Софья увидела Алешу.
— Софья! — он стремительно бросился к девушке, взял её за руку.
— Вот и свиделись… Аннушка, — Софья усмехнулась грустно, глядя на Алешин мужской костюм.
— Как долго я тебя ждал!
— Я молиться должна, — сказала Софья, словно не слыша его восклицания. — А не идет молитва… — Она схватилась за голову, зажмурилась. — Глаза закрою — батюшка! И во сне его вижу каждую ночь. Будто я у него защиты прошу, а он только улыбается и целует меня в лоб, как тогда, десять лет назад. Снег шел… Меня закутали в лисий мех, а батюшка разгреб доху, поцеловал меня, как гривну ко лбу приложил, и отнес в кибитку. А потом матушка так страшно закричала: «Сокол мой… сокол… навсегда!»
Алеша с глубоким состраданием смотрел на девушку, монашки сделали свое дело, сломили ее дух.
— Бедная ты моя… — прошептал он.
— Бедная… — повторила Софья, — а хвасталась, что богатая, — подобие улыбки проскользнуло на ее губах.
