– Ты? – скрипит зубами Хак, вглядываясь в лицо Молли. Нет. Вглядываясь в лицо Кузы. В ее темные, как ночь, глаза. – Что тебе надо?
– Молли.
– Молли? – он смотрит на Гликена.
Зачем Кэрролл рассказала ему обо всем? Зачем обрекла вспоминать снова и снова, зная каждую деталь, которая пробуждает гнев, ненависть, отвращение, обиду.
– Молли Эш Кэрролл, – говорит Гликен. – Она ведь не сбежала от тебя?
– Нет.
– Жаль, – он делает шаг вперед. – Ты не против?
– Против.
– Это ничего не меняет, – Гликен смотрит ему в глаза, – она ведь не твоя собственность.
– И не твоя.
– Именно.
– Хак! – Молли осторожно касается его руки. – Это очень важно. Намного важнее, чем ревность и обиды.
– Она не хочет никого видеть, – говорит он после долгого тяжелого взгляда.
– Я знаю.
– Тебя послушать, так ты все знаешь, только толку от этого никакого.
– Это хорошо, – Молли улыбается. Надеется, что искренне.
– Что хорошего?
– Кто-то должен заботиться о ней.
– Вчера приходил Кауфман.
– И что?
– Молли велела его выгнать.
– И ты выгнал?
– Ты даже не представляешь, с каким удовольствием.
– Умный мальчик, – Молли проходит мимо него.
– Почему ты думаешь, что она не выгонит тебя? – спрашивает уже в спину Хак.
– Я не думаю, – она оборачивается. – Я знаю.
Но она не знает. Не знает, как поступит Кэрролл, но знает, как нужно разговаривать с Хаком.
– Не провожай меня. Я знаю, куда идти, – она останавливается возле закрытой двери. Стучит. – Кэрролл?
– Уходи.
– Нет.
– Я сказала, уходи!
– А я сказала, нет!
И уже более спокойно:
– Нам нужно поговорить.
– О чем?
В открывшейся двери появляется голова Кэрролл. Молли смотрит на нее, пытаясь вспомнить, красилась ли так вызывающе в своей прошлой жизни. Кажется, нет. Хотя всего, наверное, не упомнишь.
– Я могу войти?
– Нет.
– Значит, могу, – Молли бесцеремонно толкает дверь. Перешагивает через порог.
– Какого черта?! – орет Кэрролл.
– Заткнись.
В повисшей тишине Молли идет вдоль выстроившихся в ряд гипсовых статуй. Череда лиц, поз, жестов. Воспоминания оживают. Фигуры идеальны. Лица безупречны. Пропорции одна к одной. Выдержаны даже морщины. Мимические и рожденные временем. Но фантазии мертвы. Кэрролл не придумывает дивные миры и чарующие дали. Она вообще ничего не придумывает. Она вспоминает все, что смогла запомнить, и создает, дополняя холод камня и гипса чувствами и переживаниями. Оживляет эту застывшую безмятежность.
– Почему ты начала с Гликена? – спрашивает Молли.
– Почему бы и нет?
– Не знаю… – Молли смотрит на застывшую на диване пару. – Удачно получилось.
