Ну что за малыш! Ласковый, послушный. Все бы ему отдал! Хоть бы половиной достоинств этого малыша обладал его папаша. Ох, ноет у меня душа!..
Американы тем временем уселись в просторный круг, все вперемешку — мужчины, женщины, девушки, и начали есть мясо, еще не вполне прожаренное, пить крепкое вино. Подливали им Бюньямин, брат чобана Хасана, и сторож Омер. Американы — мастаки пить, пиво что воду хлещут. Один из них, пучеглазый как жаба, заворачивает мясо с кровью в юфку и заглатывает, почти не жуя.
Не заметили, как полдень наступил. Солнце почти по-летнему припекает. Мы все наконец согрелись. Карами приволок патефон, и его дочки — Невин и Несрин — стали заводить пластинки.
Время идет, а американы все жуют и жуют. Наконец отвалились от еды, танцевать начали. Тут уж и наш молодняк не утерпел, в пляс кинулся. Весело танцуют американы. Дочери Карами не отстают от них, тут и он сам вышел в круг. Посмотришь со стороны — лучших друзей-приятелей не сыскать. Что правительство посеяло, то мы здесь пожинаем. Да убережет Аллах от дурного глаза. Выхватил я взглядом из толпы сына своего Сейита, кивнул ему: давай, мол, сюда. Послушался.
— Ну-ка, делом займись! Нечего тебе там торчать!
— Хорошо, отец, сейчас поплыву на тот берег.
Смотри-ка, и ерепениться не стал! Молодец! Как-никак отец моему внуку, моя кровь, не совсем, видать, пропащий.
— Лучше бы ягнят проведал.
— Проведаю.
— Возвращаться будешь, прихвати с собой одного ягненка.
Глаза Сейита так и полыхнули пламенем. Решил, поди, что я американам поднесенье сделать решил. Пусть его думает, быстрей воротится. Он думает так, а мы — этак. Словом, окинул он быстрым взглядом реку, лодки американов у берега.
— Я мигом, отец. Глазом моргнуть не успеешь, как ворочусь.
Побежал к переводчику-бею, стал ему что-то говорить. Мне отсюда было не разобрать. Переводчик-бей в свой черед к американу пошел, тому самому, пучеглазому, и стал о чем-то просить. Пучеглазый закивал:
— Окей-мокей! — Это по-ихнему «ладно».
И вот мой сын-дурила вскочил в одну из лодок и оттолкнулся от берега. Мне аж не по себе сделалось: он ведь грести не умеет, перевернется вверх тормашками чего доброго. Но я мигом взял себя в руки. Ну и что, ежели перевернется? Авось его глиняный черепок вдребезги не разлетится. Ох, дети, дети… Вечно за них душа болит. Ничего, управился. Выскочил на том берегу и помчался — пятки сверкают.
Американам плясать, видно, прискучило, опять за еду-выпивку принялись. А после развалились на траве, задремали. Мы же стоим себе, помалкиваем. Тут как раз подоспел мой Сейит с барашком на плечах. Выбрал черноухого, из последнего окота. Вот и славно.
