Наконец А. попал в рукава. К. дал несколько купюр гардеробщику, который, сняв железные засовы, открыл нам входную дверь. А., шатаясь, остановился посреди гардероба, держа руками подол плаща. Мы ждали. Гардеробщик потирал предплечья и сдвинул ноги. А. был так занят, стараясь подтянуть край плаща к левой руке, которую он, видимо, засунул сквозь карман в подкладку, что перестал плакать. Пальцы его, нащупывая друг друга, встретились, по лицу пробежала счастливая улыбка, ямочки появились снова, а также и щелочки глаз. Он медленно протащил руку сквозь дыру, вытащил ее наружу и торжествующе показал кулак.
«Ну вот она, наша бабочка-аврора!» — сказал К., уже снова с сигаретой в уголке рта.
Я дал гардеробщику еще одну купюру, ведь было уже двадцать минут первого…
БЫЛ солнечный апрельский день. Под окнами конторы орали наперсточники. А Флориан Мюллер-Фрич задыхался. Он чувствовал, что ему приходит конец. С самого утра, когда ему пришлось с трудом — мешал живот — сантиметр за сантиметром натягивать носки на потные ноги, он чуял запах смерти. Это не была его собственная вонь, которая так часто заменяла ему отсутствующее общество, не та, крепкая, как эссенция, остававшаяся на подушечках пальцев после стрижки ногтей на ногах, не запах его газов, которые он больше всего любил нюхать под одеялом или — из тех пузырей, которые поднимались из воды в ванне, и уж вовсе не гнилостный смрад застарелой воды из-под цветов, такой же, как его дыхание, и не терпкая горечь пота, который он соскребал со спины. То, что Флориан Мюллер-Фрич теперь чуял носом, пахло концом.
Тем не менее он не вызвал врача, а пошел в контору. Он не хотел в больницу, не хотел забиваться в берлогу, как зверь, — ему надо было, чтобы вокруг хотя бы звучала немецкая речь, даже если самих людей, говорящих по-немецки, он терпеть не мог. Вот ляжет посреди конторы и умрет. Даже русские будут потрясены.
Его удивляло собственное внутреннее спокойствие, не нарушаемое даже перебоями дыхания, а также отсутствие каких-либо особенных чувств и мыслей. Ничего, что изменило бы его взгляд на мир. Для настоящего дела, для чего-то, что не умрет вместе с ним, давно уже было слишком поздно. Потому что то, о чем Флориан Мюллер-Фрич мечтал для себя, всегда доставалось другим, например, его шефу, которого еще и на свете-то не было, когда он уже умел писать и считать. Флориан Мюллер-Фрич никогда не задумывался о смерти. Он долго был верующим. Потом стиснул зубы, все преодолел и пережил. А теперь вот и жизнь одолел. Все произошло слишком быстро. Может быть, поэтому он был так спокоен.
