— Она меня не любит… Она меня не любит…
— Полюбит, полюбит, — сказал машинист. — Вот в милицию сдадим — и полюбит.
Недалеко от Петрова Вала, совсем уже пьяный, парень дернул стоп-кран опять.
Теперь его уже чуть не побили. Но парень не защищался, а все повторял, что она его не любит.
В Петровом Валу парня увели. Он еле шел, почти висел на руках уводивших его сержантов, а на выходе оглянулся, и Крашев увидел, что губы его что-то шепчут. Наверное, все то же…
О парне вспоминали до самого Волгограда — кто весело, кто сердито, а седой, высокий старик из второго купе сказал задумчиво:
— Это какая же она стерва, что он из-за нее так убивается…
А вот и Волгоград… И весь вагон, все пассажиры наваливаются на правую сторону, а над тобой, над поездом, над всем городом висит фигура Родины-матери, и все, забыв о пьяном парне и арбузах, прилипают к окнам и застывают в оцепенении: и старые и молодые; ярые картежники бросают свои неловленные мизера и даже упившиеся, очумелые за два-три дня пути отпускники трезвеют и молча провожают взглядом этот призыв, эту мольбу, эту ярость и эту защиту…
А потом и юг, настоящий юг, когда начинает пахнуть курортами, горами, морем. И начинается он от какой-то неуловимой черты за Сальском, хотя и пирамидальные тополя, и виноградники, и хутора с белыми чистенькими хатками были и раньше.
И вот Краснодар… Чувствуется, что море рядом, не за горами, хотя по-настоящему оно как раз за горами и до него еще больше сотни километров. Но разговоры только о море, теплоходах, причалах, штормах, норд-остах, а иной пьяненький отпускник начнет рассказывать, как прошлым летом, в тихую, ясную погоду, с высокой скалы в двенадцатикратный бинокль он разглядывал берега Турции.
Такие разговоры напоминали Крашеву детство. Сколько лет прошло, а отпускники не меняются. Все так же плохо плавают, сгорают на солнце и почти все с высокой скалы, в ясную и тихую погоду разглядывают Турцию. И обязательно в бинокль с двенадцатикратным увеличением. Правда, лет тридцать назад Турцию разглядывали в артиллерийские бинокли…
Да, итоги надо подводить не торопясь… И он уже медленно пошел по дорожке-тротуару, вглядываясь в соседские дома, скрывающиеся за плотной многоярусной зеленой завесой цветов, кустов сирени, местной вишни-«шпанки» и грецких орехов.
Следующим домом должна была быть маленькая хатка матери, и он, сбившись с мерного шага, невольно подался вперед и вдруг увидел небольшой, но крепкий кирпичный дом. Судя по широкой, вдающейся вовнутрь антресоли, под крышей дома была мансарда. Фронтон крыши и мансарды, перильца антресоли были не крашены, а обожжены и покрыты лаком. Белые, наверное, на извести, полосы расшивки, водосточные трубы по углам, густо украшенные цинковыми узорами и петухами, веселое, легкое, тоже из обожженного дерева, крылечко справа — все это делало дом таким симпатичным, что он невольно застыл, любуясь домом, а потом, в глубине, заметил и хатку рядом с новым домом, теперь уже похожую на сарай.
