— Если вам обязательно хочется сигануть в вулкан, чтоб вознестись на небеса в ореоле расплавленной лавы,— сказал Морган,— так сигайте себе на здоровье! Но истории это не изменит.
Андерсон поправил очки, чтобы рассмотреть его получше: к тому времени он вместе с убывающим виски оседал в кресле все ниже и ниже, так что теперь лицо его было обрамлено коленями.
— Чтобы вам пусто было, Морган! — сказал бы.— Ведь вы сейчас начнете мне втолковывать, что я никому, мать их растак, пользы не принесу, если не добьюсь, чтобы меня выбрали. Вы это хотели сказать? Кому нужен герой, потерпевший поражение? Что толку в дохлом мученике?
Его осевшее тело внезапно всколыхнула волна энергии, и, в два-три рывка воздвигшись на ноги, он наклонился и покачал длинным пальцем перед самым Моргановым носом.
— А я говорю — это все чушь, Морган, собачья чушь… Все такие словеса я знаю наизусть. Да слушай я внимательно, пока качался в люльке, так, наверно, услышал бы, как мой папочка ворковал эти самые колыбельные, и я вам, Морган, скажу кое-что еще: в этом вся история американской политики, черт бы ее побрал! В том-то и беда нашей разнесчастной страны! Это-то нас всех и губит… эти гнусные, дерьмовые, трусливые самоутешения. Эх, Морган…— Он с поразительной ловкостью сложился в кресле, и лицо его уже вновь нелепо выглядывало меж колен.— Я вам вот что скажу: как только человек решит, что лучше быть живым политиком, чем мертвым героем, как только он поверит, что способен приносить пользу, лишь если его выберут, в ту самую минуту он уже продался. Он уже падаль, хотя сам этого и не знает. Конечно, если он не остановится, так, в конце концов, глядишь, и выжмет несколько капель из старой репы, на манер старины Зеба Ванса с его плотинами и шоссе. Но вот истории он, Морган, не изменит, зарубите это себе на носу!
— Брось-ка ты лапать эту рыжую,— сказал Френч Глассу.— Глядишь, тогда она принесет нам еще чего-нибудь выпить.
— А Морган задрых, — сказал Гласс. — Перебрал малость.
— Я не сплю,— сказал Морган.
«Я могу перепить тебя в два счета и с закрытыми глазами,— думал он, взвешивая, надолго ли хватит у него сил держаться с Глассом в рамках вежливости.— Я и сейчас могу уложить тебя под стол, как в ту ночь уложил бы Ханта, если бы Кэти в конце концов не крикнула, что двое пьянчуг могут, конечно, будить ее детей, и это еще полбеды, но раз они вознамерились будить их такими словами, то пусть лучше убираются в хлев к прочей скотине. Я и сейчас помню, как захлопнулось окно. Стукнуло, точно молоток судьи».
