— Как на него ни ополчались в сенате.— сказал он.— сколько ни вешали обвинений в политических беспорядках, а все ж какого авторитета он добился в конце концов! Убедились, слава те господи, что это не дутая величина.
Гласс отхлебнул глоток джина.
— И ему, говорите, было всего пятьдесят два года?
Морган кивнул.
— В таком случае в последнее время он, видно, крепко зашибал. Я дал бы ему все девяносто восемь.
— Простите, но ведь вы даже знакомы с ним быть не могли, как же так? — сказал Морган.
— Да говорят, чтоб судить обо всех сенаторах, достаточно знать хотя бы одного.
Гласс усмехнулся и допил бокал до дна.
«Электра», то взмывая, то проваливаясь, неслась в дождливую тьму, в прошлое, столь же зримое, живое для Моргана, как и сам Юг,— то прошлое, которое Гласс, пожалуй, сильно недооценивал или попросту отметал.
— Куда запропастилась эта шлюха из Атланты? — сказал Гласс.— Что-то сегодня меня жажда одолела.
Гласс уже начинал тяготить Моргана. Если бы такой человек пришел к нему просить работы, Морган отказал бы не раздумывая, хотя, разумеется, с обычными для южанина лицемерными недомолвками и оговорками. Гласс — все вместе взятое: и эти пересаженные волосы, и неискренний голос, и мягкие, изнеженные, унизанные кольцами руки, а главное — самоуверенность, под которой Морган распознал неумение думать о ком-либо, кроме себя. Гласс воплощал в себе все, что Морган особенно презирал в людях: черствость, бесчувственность, пренебрежение к правде. У Гласса не было иного мерила, кроме корысти, иной путеводной звезды, кроме продюсера. Как неживые тени на экране телевизора, по чьему образу и подобию перекраивали его внешность, Гласс был чем-то искусственным, бесплотным, лишенным прошлого и будущего — поворот диска с соответствующим номером, и он исчезнет. При всем он Морган сознавал, что как раз потому-то Гласс и наделен некой особой, истинно американской жизнеспособностью; он умел жить, применяясь к превратностям, даже таким, как пальцы, готовые повернуть диск, и ко всему приспосабливался. Он попросту забывал, что существует забвение.
— Расскажите мне про Андерсона,— сказал Гласс.— меня как раз недостает подробностей для передачи.
Моргана уже не бросало в пот, он не замечал больше тряски и скрежета. Гласс, думал он, бесцеремонен, как сама жизнь; от он сидит, настороженный и неотвязный, ремень надежно пристегнут, изо рта разит джином, плоть вожделенно влечет его к рыженькой, на лице нашлепка из пластыря, печать приспособленчества и наигранности; вот он сидит, как олицетворение жизни, что торопится к месту похорон. Ведь Гласс живет, что там ни говори; он в ладу с жизнью, он с ней в согласии и, может быть, потому вправе даже каким-то образом судить Андерсона; быть может, в жизни, какой она представлена Глассом, Андерсон оставил свой отпечаток или, может быть, не оставил ничего.
