— Ты что-нибудь видишь? — спросил папа мужика.
— Нет, а что?
— И я ничего не вижу. Вот так: не живем, а мучаемся.
— Какие дела! И-сделаем, Ефимыч, — весело сказал мужик.
Я снова почувствовал себя гадом и затаился в комнате.
— Ты только скажи, у тебя чего-нибудь есть? — загадочно спросил мужик.
— Поищем. Румочка где-то была.
— Ой! Люблю я вас евреев. Сами живете и людям жить даете.
— Ты сначала сделай, — сказал папа довольным голосом. Видно, похвала мужика пришлась ему по вкусу.
— Не спеши, Ефимыч. Какие дела! За лестницей схожу и сделаем в лучшем виде, — сказал мужик.
Я прислушался. Папа на кухне хлопнул дверцей холодильника — наверно, проголодался, искал еду. «Надо их перепрятать», — шепотом подумал я. В темноте коридора я набил спичками полный портфель и бесшумно выскользнул за дверь. Сначала был план выкинуть их на помойку вместе со старым Валеркиным портфелем и с плеч долой. Но спичек было жаль. Ведь сколько из них выйдет поджиг.
Я, что редко со мной случалось, спускался по лестнице, как обычный человек, а не обрушивался вниз, как всегда, потому что для того, чтобы сваливаться на каблуках со страшной скоростью, нужно другое расположение духа. Нужно, чтобы ничто не тянуло за душу. На площадке третьего этажа я остановился. Тут жила Наташка — то ли внучка того композитора, то ли что-то в этом роде. А может у нее спрятать? Вот уж точно никто не догадается. На звонок она открыла сама.
— Тебе чего? — спросила она, как всегда немного в нос.
— Слушай, давай этот портфель у тебя немного полежит.
— А там что? — весело спросила она. «Счастливая», — позавидовал я ее безгрешности.
— Там-то? Спички, — с напускным равнодушием ответил я.
— Одни спички и больше ничего?
— Больше ничего, — сказал я облегченно.
— Покажи.
Я, опасаясь и одновременно гордясь, открыл портфель.
— Ух, ты! А где это ты взял столько спичек?
Вот ведь зараза, уже что-то учуяла. А я-то думал, обойдется без расспросов.
— А ты честное ленинское никому не скажешь?
— Честное.
— Украл.
— Ух, ты! И как это понимать? Ладно уж, не буду. Мы их можем спрятать за пианино. А когда ты за ними придешь?
— Не знаю.
— Учти. Я могу взять их ненадолго.
— Хорошо, завтра, — сказал я, чтобы отвертеться.
— Не забудь! — сказала она.
Наташка — хороший друг, и я на нее не в обиде. Все-таки она две недели терпела. Мне настолько не хотелось вспоминать о ворованных спичках, что я и думать забыл о данном слове. Когда-нибудь это должно было кончиться.
Однажды утром я проснулся и понял: что-то не так. За шкафом, разгораживавшим комнату на как бы спальню и детскую, быстро и невнятно говорили папа с мамой. Но некоторые слова в этой скороговорке я бы понял даже с морского дна. Они говорили что-то такое:
