Воскресенье утром рано
поле крылося туманом,
и склонилася в тумане,
словно тополь, на кургане
молодица молодая.
Что-то к сердцу прижимает,
горько плачет, причитает:
«Ой, туман мой, ненастье,
мое горе-злосчастье!
Отчего меня не скроешь
от беды-напасти?
Что меня ты не задавишь
и в землю не вдавишь?
Отчего мне тяжкой доли
веку не убавить?
Нет, не дави, туман белый!
Укрой только в поле,
чтоб не знал никто, не видел
горькой моей доли!...
Я не одна: есть у меня
отец и мать в хате...
Есть у меня... туман белый,
туман милый, братец!...
Есть сыночек некрещеный,
сынок мой родимый!
Не я тебя крестить буду
на горе, любимый.
А чужие крестить будут,
я и не узнаю,
как звать сына... Дитя мое!
Богатой была я...
Не брани! Молиться стану,
слезами своими
счастья вымолю у неба
для тебя, родимый!»
Пошла полем, рыдаючи,
в тумане таилась,
и сквозь слезы тихонечко
запела уныло,
как вдова в Дунае синем
детей схоронила:
«У кургана-могилы
вдова в поле ходила,
там ходила, гуляла,
яду-зелья искала.
Яду-зелья не нашла,
двух сыночков родила,
китаечкой повила
и на Дунай отнесла:
«Тихий-тихий Дунай!
Моих деток забавляй.
Ты, песочек, их прими,
моих деток накорми!
Накорми, успокой
и собою укрой!»
Жили себе дед да баба.
В роще кудрявой на хуторе старом
вдвоем весь век свой долгий провели
в тишине, в покое,
как деточек двое.
Вдвоем ягнят пасли детьми когда-то,
