— Потому что он красивый.
— Вот именно. У нас весело, правда? Бал каждую субботу. Фараоны к нам никогда не заявляются. Не бывает ссор.
— Мадемуазель Сесилия, я хочу… Я хочу попросить вас об одной вещи, очень важной…
Я дрожал, как лист на ветру. Наконец я выговорил:
— Пожалуйста, посмотрите мне в глаза. Не опускайте голову. Сесилия? О! Сесилия!
— Да.
— Вы…
— Ну конечно. Вы разве не заметили? Я-то сразу поняла, что вы не из наших.
— Но… А остальные, Сесилия?
— Тоже, конечно.
— Все?
— В большей или меньшей степени. Но вы послушайте их, Ален! Если бы вы знали, насколько это не имеет значения…
Горе-моряки
Ходят по каналам
К небольшим причалам.
Горе-моряки
Всё глядят назад,
А мосты скользят,
Уплывают своды.
Провожает взгляд
Дни и годы.
Когда, спустя столько лет, я вспоминаю глаза Сесилии, я вижу два тихих озера с матовой зеленоватой водой, в которой плавают опавшие листья. Теперь я знаю, что это были глаза моей сестры Урк. Но в тот вечер у меня пропала всякая охота танцевать с партнершей, которая может вальсировать в обратную сторону, не закрывая глаз, и у нее не кружится голова. Оглядевшись, я увидел разом все глаза, глаза завсегдатаев кабачка слепых. Я убежал оттуда, бросив Марселя, и с невыразимым облегчением снова очутился в темноте, вдали от синего света, среди улиц со снежными шлейфами.
Так люди поворачиваются спиной к своей судьбе, потому что они слишком молоды и ничего не понимают в жизни.
Последнее, что я запомнил, это лицо Ужасного Марселя. С тех пор кино давно стало звуковым, но, несмотря на красивый голос, дела Марселя так и не поправились. Иначе я бы это знал! Единственное, что мне известно, это что он женился на Сесилии.
Наверняка она по-прежнему говорит ему, что он красив как бог или как велогонщик, что, в сущности, одно и то же. Но я знаю точно: в тот вечер я упустил счастье своей жизни! Я слишком поздно узнал свою реку, когда она текла мимо, и испугался ее пустых глаз…
До сих пор я так и вижу Марселя и Сесилию в «Кабачке счастья». «Красавчик блондин» самозабвенно кружится, держа Сесилию в объятиях…
И не она, а он закрывает глаза.
Жен шагал по своей мастерской на улице Гранд-Огюстен, держа под мышкой собачонку по имени Ксантиппа. Да, да, сам Жен, замечательный портретист и великолепный оформитель балетов, снискавший к тому же известность как самый неряшливый человек в Париже (что несправедливо, ибо ни у кого не следует отнимать надежды) и в то же время тоньше всех чувствующий скрытую поэзию людей и вещей, Жен, любимый в равной мере и снобами, и неискушенной публикой.
