― Мне, допустим, все равно, а кому-то нравится…
Она опять оперлась подбородком о кулаки.
― Я, Сережка, нарочно облила. Я знала, что ты не будешь сидеть дома, и хотела тебя увидеть. А это легко отстирывается. Что я, платье портить буду?
― Могла и подождать, — недовольно ответил Сергей. — Приехал бы — сам все рассказал бы.
Он заметил толстую общую тетрадь под ее локтем, хмуро замолчал.
― Ты чего? — спросила она и, взяв тетрадь, положила перед ним. — Посмотри.
― Я больше не хочу лезть туда, Алена…
― Но ведь мы один раз уже залезли, — возразила она. — А потом я ждала, пока ты проснешься, мне надо было что-то делать. Это во-первых. А во-вторых, я думала, что станет все ясным, если прочитать. Мы даже обязаны были.
Сергей вытащил из-за спины руку, снова полюбовался грязью под ногтями, взял тетрадь.
― Прояснилось?
Она тоже посмотрела на его ногти, сарказма не восприняла.
― Кое-что прояснилось.
― Что, например?
― Что он хотел нас видеть… — Потом, помявшись, уточнила: — Меня.
Сергей поглядел на нее исподлобья.
― Нас или тебя?
― Меня. А что в этом плохого, если кто-то кого-то хочет видеть? — В голосе ее послышались вызывающие нотки. — Я была уверена, что он не такой циник, как хотел казаться вначале.
Сергей опять нехотя прошелестел страницами. «Хорошо море с берега…»
― Ты прочитала это, пока я спал?
― Минут пятнадцать, Сережка. У тебя благородное лицо, когда ты спишь.
― Спасибо.
― Не за что. Я тебе искренне.
Сергей закинул ногу на ногу, отряхнул джинсы, чтобы не запятнать гладкий коричневый переплет.
* * *
Продолжение записей в Лешкиной тетради было столь же сумбурным, как и начало. Тетрадь он открывал от случая к случаю, в минуты душевного беспокойства. И беспокойство это было далеко не всегда радостным.
Оставив, как и раньше, без внимания заметки, касающиеся ожесточенной Лешкиной войны с учителями, одноклассниками, заметки для памяти, Сергей перевернул страницу, на которой остановился в прошлый раз. «Скажу Алене… — дочитал продолжение: —…что опять надумал податься в Ленинград, летом дома не буду — пусть что-нибудь соображают сами. Дружба дружбой, но я знаю теперь, что есть вещи, перед которыми даже дружба ничего не значит. Таковы законы природы, не я их придумал, не мне отменять».
Записи льются из-под Лешкиного пера стихийно.
«Весна! Раньше думал: рыбалка, лес! Ничего такого. Сам звук, само слово что-то значит: весна! Или я поменялся и ничего не смыслю в этом. Но никакие книги не разъяснят мне, что это. Это в крови, в мозгу, в воздухе, кругом! Спать не могу, сидеть над книгами не могу, поставлю пластинку — не могу слушать. Не верю, что все испытывают это, как я. Тогда б не сидели каждый в споем закутке, а бежали б навстречу, хватали друг друга и до смерти б не расцеплялись: это невыносимо — одному, когда весна!»
