Наши одноклассницы были застенчивыми домоседками и, несмотря на то, что в свое время на школьных вечерах отплясывали и твист и шейк на танцах в клубе, держались стайками, поближе к круглым окрашенным черным печкам, зябко ежились под взглядами и вообще страдали от постоянного надзора присутствующих в зале кумушек и мамаш, рассиживающих на скамейках вдоль стен. Здесь же все было естественно, весело и в какой-то мере вызывающе нахально. Блестящие, невиданные еще нами синтетические кофточки-распашонки, завязанные узлом на животах, яркими бликами мелькали под солнцем.
Радость выплескивалась на наши непроснувшиеся лица, освещала их, по нашим болотным робам, натянутым по случаю, проскакивала искра подначивающего задирающегося смеха, заставляющего трепетать сердца. Колени предательски дрожали, хотя всем своим видом мы старались показать — видели, мол, мы всякое. Видели-то видели, но с подобной раскованностью встречались впервые. Словно резвящиеся кулички, мелькали девчонки по площадке мостика, раскинув крылья широких рукавов блузок. И нам так захотелось сбросить неуклюжие ветровки, стащить сапоги и босиком вместе с ними наяривать дикий танец молодости на гудящем клепаном железе палубы, что мы, не сговариваясь, чтоб не сорваться, кинулись к трапу.
Смущенные, потерявшие всю выправку портовых «героев» мы мешковато спускались в трюм, украдкой оглядываясь на веселящихся девушек. Внизу Витька вытер вспотевший лоб.
Был июль — самая прекрасная пора заполярного лета В тундре на светлых сухих полянах цвели «огоньки», одуванчики качали головками, ожидая, когда их причешет сильный порыв ветра с губы. А здесь, в море, стоял аромат свежей рыбы, чайки булькались в волнах, призывно гудели пароходы, уходящие на «Большую землю». Какой-то гриновский вирус витал в воздухе.
Музыка все лилась, гремела и грохотала. Телевизоров мы не знали, и кругозор расширялся самостоятельно. Из водопада уже отшумевших мелодий мы уловили еще только начинавшую Мирей Матье и уже заканчивающего свой блистательный круг Шарля Азнавура. И хотя остальное было загадкой, мы очень выросли в собственных глазах: как-никак, а кое-что уловили.
Мы снова полезли наверх, готовые ко всему. Как мы с девчонками поняли друг друга, до сих пор не ясно. Все же интересно посмотреть со стороны, как мы объяснялись с девчонками.
Девчонкам надоела музыка, в установившейся тишине они, перегнувшись через леера, следили за халеями, падающими в воду, вслед за кусочками хлеба, который девчонки, отламывая от булки, бросали за борт. Мы прокрались вдоль зачехленных высоких и самораздвигающихся крышек, закрывающих уже забитый продукцией поселка трюм, и встали на нижней палубе под девчонками. Обнаружив нас, они перестали сорить хлебом и о чем-то стали совещаться, то и дело направляя пальчик то на Витьку, то на меня. Мы знали еще с детского садика, что показывать пальцем на человека нехорошо, некультурно. Мы даже несколько разочаровались в заграничном воспитании. Как будто бы свои могут позволять себе быть круглыми дураками. Но все равно приклеились к палубе литыми резиновыми сапогами и стояли на месте, прея в своей униформе. Себя я, конечно, не видел — зеркала не имелось, а Витька, казалось, или сейчас засмеется, или что-нибудь скажет. Одна повыше с длинными распущенными по плечам волосами, темными, но не черными, опять указала на Витьку и, вглядываясь в его широкое скуластое в точечках веснушек лицо, произнесла, растягивая, словно молитву:
