— Ты на вечер как настроен? В деревню или здесь?
— Не знаю. А что?
— Мне бы ключ от слесарки. У меня через стенку сестра-хозяйка поселилась, все слышно. Выручай.
— Не могу. Верстак разворотишь, — сказал Коршунов, еле сдерживая улыбку.
— Ни-ни, — Федя замахал руками. — Будь спокоен.
— Скучный заезд, твои слова.
— Есть одна, учителка из Кустаная.
— Опоздал, Федор. Утром дед Афанасий приходил, забрал ключ.
У Феди вытянулось лицо.
— А ему зачем?
— Что, он не человек, что ли?
Физрук прислонился к стене, заходясь в беззвучном хохоте. Потом еле выговорил:
— Вот это Афанасий.
Возле корпусов было тихо, давно начался послеобеденный сон. В раскрытых окнах шевелились занавески, пахло пригретой хвоей. По-летнему летели облака. Дед Афанасий, накормив скотину, поливал дорожки из шланга. Время от времени он наклонялся, что-то поднимал с земли. Все человечество дед делил на две неравные части: на тех, кто не ленится потерянную копеечку подобрать, и тех, кто мимо проходит. Себя причислял к первой. Федя посмотрел на широкую стариковскую спину, обтянутую линялой гимнастеркой, хмыкнул и прибавил шагу.
Катя принесла им борщ, хотя и не делала никогда этого раньше, посылала кого-нибудь, все-таки шеф-повар, начальство, и неудобно перед всеми симпатии свои выказывать. На этот раз сама вышла, порозовели щеки только, тарелки поставила, посмотрела на Коршунова. Тот опустил голову. Ели молча, Федя тоже за столом разговаривать не любил.
От молчания этого вокруг Коршунова словно пустота образовалась, он увидел вдруг, как убог этот обеденный зал с лепным потолком, измяты скатерти, как неприбрано и грязно. И люди свыклись, как с запахом кислой капусты, которой несло из кухни.
Он не доел, вышел из-за стола. В коридоре догнала его Катерина, за руку взяла, остановила.
— Куда ты, Миша?
— Пусти, на воздух хочу.
— Значит, не придешь вечером?
Коршунов ничего не ответил, выбежал из главного корпуса. В лесу пахло смолой, с шелестом носились последние стрекозы. Лето уходило мучительно долго, иногда словно останавливаясь, назад оглядывалось.
Коршунов вспомнил завод свой, но уже без прежнего раздражения, и это неожиданно обрадовало его. Все неудачи стали вдруг не такими страшными, как раньше, время сгладило острые углы, все переболело, перетерлось.
А началась история с того, что он стал изобретателем. Сделал матрицу для штампа, сам придумал, долго не выходило, как представлялась она ему, пока не перекопал кучу технических справочников, а чертежей просмотрел целую тонну. На участке посмеивались: давай, парень, шевели мозгой, медаль дадут на выставке, портрет в газете поместят. Коршунов отмахивался только, посмеивался сдержанно, но решил твердо — не отступать. Однажды начальник цеха заглянул, спустился с командирских высот, время выбрал, посмотрел на коршуновское творчество. Потом отвел в сторону, сказал обычным тоном, не глядя на него:
