— Да как ты смеешь?!.
Володьку словно пружиной снизу подтолкнули, словно и ждал он того, что родитель его за ухо потянет. Рванулся он, схватил Валентина Иваныча за грудки и от себя — на диван, только кости родителя загремели да пружины диванные сыграли:
— У-ух! Змий зеленый!
Сорвал с вешалки курточку, да так резанул входной дверью, что стекла звякнули. Табуретка с варевом покачнулась — керогаз в одну сторону, кастрюля — в другую. Кипяток по ногам Валентину Иванычу плеснул, у того аж глаза на лоб — больно! А с другой стороны пламя из керогаза под потолок метнулось, занавески на окне занялись, на стол кухонный пламя поползло…
Как был в исподнем, босой, ног не чуя, выскочил Валентин Иваныч на улицу. Володьки и след простыл. Пробежал Картошкин-старший в горячке через дворик на улицу:
— Горю-у! Горю-уу!
Рядом сосед — Анатолий Сучков — лучковой пилой березовые дрова пилит на железных козлах. Вжик-вжик — пила. Глянул он на Картошкина неодобрительно, усмехнулся:
— Я тоже, Валентин, горю. Да вот баба план дала — один куб, а после, говорит, полторашку выставлю..
Однако разглядел, что сосед не по форме выбежал, обеспокоился:
— Ты что, Валентин? Зайди в избу. Хоть и месяц май, а инфлюэнцию запросто подхватишь… Да и люди тут всякие ходят и женщины…
Словом, взялся рассуждать, но Картошкин ничего на его замечания не отвечал путного, только размахивал рукой. Тут-то Сучков и заподозрил что-то. Видел ведь, как Володька из дому выбежал, и он, прихрамывая, застучал литыми резиновыми сапогами к Картошкинскому жилищу.
В полутемных сенях он стукнулся лбом о низкую притолоку, матюгнул хозяина-столяра и, не найдя впопыхах ручки, рванул за свисающий клок утеплителя дверь на себя.
«Ну и мастера!»
В кухне пластали занавески и половики. Керосин растекался.
«Хорошо горит!» — мысленно определил про себя сосед и в горячке проявил героическую решительность. «Потому что был в рукавицах», — объяснил он позже соседкам. Выбросил на улицу керогаз через окно, сорвал остатки занавесок и закатал в кучу половики. И тут сгодился Картошкинский бушлат, лежавший на диване. Им сосед и сбил пламя.
Люди набежали. Шум поднялся. На крыльце рыдал Валентин Иваныч, натурально, со слезами и воплями:
— За что караешь, создатель небесный, человека?.. Голые стены оставила супружница!.. Сын родной спалить хотел! Отца в исподнем по миру отправить…
Не только от горя и боли скорбел Валентин Иваныч. Картину гнал перед соседками, сочувствия, стало быть, искал. Все ведь в округе знали и видели, как делились они: Валентину Иванычу — дом, Лизавете — обстановку и вещи… Знали соседки все, да человеческое сердце не камень, жалели Картошкина.
