«Керосин жгет! — желчно подумал первым делом Картошкин-старший. — Дров лень нарубить! — И пригрозил неизвестно кому: — Ох, враги, пригрел я вас на свою шею!»
Он сел на диван, ощутив на некоторое время головокружение, опустил босые ноги на холодный пол. Сориентировался. За окном было не так уж и темно, но и не светло, как-то сумрачно.
Володька искоса глянул на него и снова уткнулся в книгу. А сигаретку так и не спрятал, совсем отца перестал бояться.
— Утро или вечер? — сурово осведомился родитель.
— Утро! — буркнул сын, не поднимая глаз. — На работу опоздаешь.
— Грамотный больно стал, родителю указывать! — проворчал Валентин Иваныч, чувствуя, как из желудка поднимается тошнотворная волна, напоминающая о вчерашнем пире в столярке, встал и, нетвердо ступая по старым домотканым половикам, направился к двери, где на табурете стоял большой оцинкованный бачок.
Подняв крышку, он нацелился зачерпнуть алюминиевым ковшом воды, но только шкрябнул сухое дно. Валентин Иваныч опустил крышку и хлопнул по ней ковшом:
— Воду-то кто носить будет?
— Щас, принесу! — беспечно ответил Володька, не двигаясь с места.
Неожиданно внимание Картошкина-старшего привлек закопченный железный чайник с изогнутым носиком. Он стоял за горкой посуды на столе.
Давнишняя кипяченая вода не утолила жажду, а лишь разожгла ее.
— Американцы рекомендуют пить воду чайными ложками и больше двигаться, если с перебору, — сказал Володька, наблюдая за родителем.
— Больно они понимают, твои американцы, — ответил Валентин Иваныч, немного умягчившись, потому что вошли в его положение. — Они и не пьют такого, как мы. — Он помолчал, стоя посредине кухни и рассеянно глядя в пол, и спросил наконец: — Мать-то что?
— А то не знаешь — что! — ответил злобно Володька, щурясь от сигаретного дыма.
Валентин Иваныч «проглотил», но когда вновь глянул на Володьку, то выражение на его лице возмутило Картошкина. Возбуждался он медленно. Не способен был к сильным чувствам с утра.
— Так ты что? Уже того — совсем отца не признаешь? Открыто дымишь…
— Я не в затяг! — нагло усмехнулся Володька.
— Нет, ты точно — обнаглел!
Валентину Иванычу следовало бы шумнуть сейчас на Володьку, но только сил совершенно не было, даже язык плохо шевелился.
— С тобой не то, что обнаглеешь, с тобой оборзеешь скоро! — небрежно реагировал сын на критику.
Равнодушие Володьки к словам, в которые он, Картошкин-старший, вкладывал сильный смысл, и главное — его независимый тон, как будто он — Володька — сам по себе, а родитель — тоже, возмутили Валентина Иваныча. Однако, не зная, как вести себя дальше: то ли обидеться и не разговаривать больше, то ли просто по шее врезать сыночку? — хотя и то и другое было совершенно глупым в его положении — он все же выбрал последнее, подошел к сыну, выдернул у него из зубов сигаретку и дернул его за ухо.
