Ты не плачь, моя фуражка, —
Козырек тебе пришьем.
Не тужи, моя милашка, —
Жениха тебе найдем.
Геночкин голос, неожиданно чистый и ладный тенорок, выпорхнул в ночи, как жаворонок после дождя, взвился и затрепетал в давно забытых местного склада частушках. Гармонь играла, раздвигала ночную хмарь, не оставляя места скорбной лесниковой душе, которая, живая, чувствовалось, бродила еще в потемках возле кордона. Гармонь заливалась. И в разухабистых и озорных звуках ее не было никакой непристойности. Потому что молодость и жизнь разрушают умертвие. Они стучатся в наглухо запертые двери и срывают самые крепкие замки.
Вдруг все умолкло.
— Пустила, — выдохнули разом в избе.
— Почет серой капусте в базарный день.
— Лучше бы не пускала, — сказала та, самая старшая. — Намучается еще хуже, чем одна. С ним баушка только и справляется.
— И эта справится. Подберется половчей, да и…
— Не нужно мне нисколько про них, — зевнула старуха. — Своих забот полно. И почти тут же всхрапнула.
Вслед за ней фигурно заприсвистывал и одинокий дед на печи. Тетя Дуня еще поворочалась немного, затем встала, заперла дверь и легла, затихла. Темнеть перестало, но до рассвета оставалось еще часа два. Когда я уснул — не помню.
Геночка заявился утром, в четыре часа. Небольшого росточка, сухонький, курносый и, кажется, рыжий. Виновато поскребся в дверь, на печь полез прямо с гармонью. Та вдруг пиликнула.
— Айда, поиграй нам сверху, — сказала тетя Дуня. — Все веселей встанем.
— Он за ночь до того, поди, наигрался, что до вечера как опоенный ходить будет.
— Это… — в Геночкином голосе скрывалась застенчивость, — я лесничихе один уповод покосить обещался. Если баушка придет, пусть меня не теряет.
— Коси, не жалко, — ответила хозяйка. — Жениться не надумал?
— Посмотрим, — ответил парень сквозь сон.
— Его бы женить, — нехотя пробормотала самая старшая, — а после жену отобрать. Вот тогда бы узнал.
Но что бы он такое узнал, никто не стал спрашивать.
Светало. Все потихоньку вставали, неторопливо, с отдыхом, одевались и уходили на свои делянки.
На своей еланке я достал из кустов отяжелевшую от росы косу. Поправил ее бруском и пошел первый ряд. Тело с непривычки ныло, но косить по холодку было легко. И тот дурманящий запах, что исходит от травы в жару, еще не появился. Кончив ряд, я прошелся по лезвию бруском. Недалеко, реже чем у меня, отозвались брусками те, с кем я коротал ночь. Дед мой говорил, что по этому можно определить, кто косит: старый или молодой, усталый или нет.
