Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона | страница 20
«Вверив вам армию прекрасную, явившую столь много опытов храбрости, весьма удивлен я был ожидать известия, какое мне ныне сообщили. Если у вас нет другого средства выйти из затруднительного положения, то разрешаю вам сие, но с условием, чтоб вы договаривались от имени вашего… Вы можете посудить, сколь тяжко мне решиться на такой поступок».
Господи, как все складывалось нелепо! С одной стороны — коварство и предательство прусской королевской четы, которую тем не менее ему суждено защищать, с другой — намеки родного брата на его, императора, предательство России. И — явная угроза: из пистолета можно приказать застрелиться или застрелить другого. Кого? Не самого ли его, царя?
Но кто, кто может совершить сие? Не сам ли брат, что осмелился так жестоко говорить с ним? Что ж, может, и Костя, если его заставят. Разве не заставили его самого дозволить поднять руку на родного отца?
Дрожь прошла по спине Александра и слезы выступили из глаз. Он вспомнил тот страшный мартовский день тысяча восемьсот первого года, когда он взошел на престол. Тогда, накануне, плелся вокруг его чистого и непорочного имени грязный и жестокий заговор, подлый обман.
«Для блага отечества… Только чтобы добиться отречения государя Павла Петровича… Его же самого — ни-ни! Ни под каким видом, ни единым пальцем не тронем, под наше честное слово…»
И не сдержали святого обещания. Вместо добровольного отречения — удар в висок и удавка на шею. И на нем, сыне, до конца, наверное, дней — пятно отцеубийства.
А те, кто сие совершил, они рядом. Главный — Беннигсен. И те, кто знает о сговоре его с убийцами, тоже рядом. Значит, коли что — удавка ему, тоже неугодному императору, тоже чтобы не мешал?
Нет, нельзя далее лить чужую кровь — как бы своя не пролилась. И как бы не оказалось поздно. Вон до самого Мемеля спасались король и королева из своей столицы Берлина. А где может оказаться мой Мемель? Не на Камчатке ли, если вперед не накинут удавку?
Беннигсен — не Михаил Ларионович: на него позор не списать. Не то потянется давняя ниточка, поползет не только по России, но по всей Европе слух: убираю свидетелей той страшной ночи.
Нет, надо самому все решать. Все, все запрятать на дно души, а протянуть руку с ясной и открытой улыбкой. Не как побежденный — как равный. А там будет видно, как повернуть отношения, чтобы взять верх. В том, что будет его верх, государь не сомневался. «Европа еще узнает обо мне, ее спасителе и пастыре».