Эти падают.
Трое, четверо, пятеро, шестеро, семеро, — цифры.
Люди и цифры.
Вдруг из-под пера брызнули чернила: клякса.
Он превратил ее в человечка. Человечек убегал.
Еще один беглец.
Они летели кувырком друг за другом.
Чернила. Блестящие чернила.
Золото или чернила? — Два в одном?
На какой-то миг, пока ангел переводил дух, Клокман оказался на волосок от самого важного в своей жизни открытия, которое разом решало все. Он пронесся мимо на всех парусах. — К этому мы еще вернемся.
Надежда остается. Кили кораблей. Их якоря!
Деньги.
Кто знает, как бы все повернулось, если бы в этот миг окрестности не заволокла тень от кружащей в воздухе вороньей стаи. — Вороны каркали.
Наверное, нашли жирный кусок! — Клокман захлопнул записную книжку. Ветер трепал штанины его брюк. Дневник? — Он цокнул языком и поднялся.
«Гляди-ка! Ни дать ни взять — пьяный жук-олень, ха-ха», — подумал Клокман, увидев, как один из упавших барахтается на льду. Ничего смешного в этом не было.
Колокольный звон звучал как реквием.
Что будет с моим гонораром? — В центральном агентстве все было глухо. Никаких покровителей у него не было.
Вороны налетели всем скопом. Их черные перья шуршали. Клювы были широко разинуты, когти — растопырены.
Вон там! — Катившие мимо рекордсмены стремглав свернули с беговой дорожки. Они резко затормозили. Из-под коньков брызнул лед!
Началась потасовка! Рекордсмены бились с воронами!
Вырванные перья! Крылья! К облакам.
Одни набивали рот перьями.
Другие нашли что-то съестное. Волосатые плечи. Вороны вспорхнули, сжимая в клювах какие-то лохмотья.
Лохмотья свисали с клювов.
Под завывания ветра сгущалась тьма.
Вазелин и Ляйхт уложили на козлы снятую с петель дверь и расселись.
— Потом появилось что-то вроде радуги: она переливалась синим, зеленым и золотым — как хвост огромного какаду, ха-ха, — из толстого стекла, — а в толще этого стекла тянулись черные полосы и серые полосы, и на них, как хаотично нагроможденные ноты, приплясывали отрубленные детские головы, — я все видел, не надо мне зубы заговаривать, — проговорил Клокман, натужно, но без укоризны.
— Мы ведь уже не в кутузке, — пробурчал Ляйхт. Он глянул в забранное решеткой окно, за которым сверкали звезды.
— Да, они катаются по кругу, — Вазелин возвел глаза к потолку и положил руки на снятую с петель дверь, которая служила столом.
— А нам самим за эти годы сколько пришлось кругов намотать!
— Я о другом, — настаивал Клокман, — я вам говорю, — он взял одну из бутылок, выстроившихся батареей между разломанной бочарной клепкой и ящиками, пустыми ящиками, — они там копошатся в снегу! Как бабочки с оторванными крыльями! Женщины! У них уже зады посинели, позеленели от холода. Кажется, будто светятся фонарики — на фоне черных туч в этой угольной ночи, — но это не фонарики, — он сдвинул шапку на затылок, — это их голые задницы! Это они там торчат! Хорошенький отпуск, нечего сказать, — заключил он, вызывающе вскинул глаза и опустил руку на стол с такой силой, что тот задребезжал.
