Тогда Илларион (вновь вернувшись ко второму имени, так как не мог себя считать родившимся заново) принял единственное, на его взгляд, верное решение, несмотря на то, что сам же относился к нему, как одному из самых тяжелых грехов. Но в эту же ночь, когда мысль о суициде укрепилась окончательно, к нему, во сне, явился иеромонах Иона из Пешехонья, что в далёком тысяча шестьсот четвёртом году основал сей монастырь.
Сказал он лишь два слова – «Поска» и «Оставление». На современном языке означающие «Поцелуй» и «Прощение, Освобождение».
И услышаны они были, и восприняты.
Ушел Просвитер из Свято-Николаевского, в поисках того, пред кем всех больше провинился и пока не найдёт, душа покойной не будет.
Закончив рассказ, обладатель трёх имён, опустил взгляд, молча уставившись в одну точку посередине стола.
Взрослые дома Грачёвых, не ожидавшие такого словесно исповедального излияния, озадаченно переглянулись. Нарушать тишину, служившую фоновой музыкой для большего драматического эффекта в повествовании жизненного пути этого очень худого человека с трагическим прошлым, настоящим и скорее всего будущим, казалось кощунственным, запретным, непростительным. Две одинаковые мысли-благодарности близнецы, рождённые под описываемые священнослужителем события, разошлись по головам мужа и жены, этим самым согревая изнутри грудные клетки – «Спасибо Господи за то, что наша семья здорова, едина, сыта, счастлива!»
Павлик, которому наскучило сидеть вместе со взрослыми ещё на том моменте, когда отца Иллариона («И не отец он вовсе! Папа бывает всего один и это мой папа!») только-только назначили пономарём, первое время, ради приличия ещё пытался удержать своё внимание, разглядывая чёрную женскую одежду, в которой пришел странный гость, но и это занятие быстро надоело. Видя то, что её сын извертелся на месте, Марина, извинившись перед принявшим малую схиму, разрешила ребёнку уйти и заняться своими делами, только, по возможности, при этом не шуметь.
Ребёнок ушел, ребёнок занялся, ребёнок вернулся.
Аккурат в тот момент, когда тяжеловесная плита молчания, готова была порвать сдерживающие тросы, и раздавить всю троицу, её породившую, своей неподъемной массой.
Пятилетний мальчишка, даже не догадываясь о том, что он, в виду устоявшихся тысячелетиями правил, должен испытывать благоговение перед служителем Её Величества Церкви, подошел, держа на руках не особо этим довольную Маньку и непринуждённо сообщил – «Смотри какая красивая. А ещё она мышей ловить умеет»
