Гарнет прошептал что-то опять, а потом вытянулся и затих.
Инспектор чуть вздрогнул и шепотом спросил: «Кто?» — но ответа не последовало. Инспектор распрямился и встал:
— Умер бедолага.
— Что он сказал? — спросил я.
— Сказал, что она научила его, как все исправить… сказала, что он отмечен Всевышним и что жаловаться поэтому ему не на что. — Макинсон покачал головой: — Но он сказал, что ничего не помогло и лучше ему не стало — только хуже. Он попросил у меня прощения. Вот и все. Больше он ничего не сказал.
— А кто эта «она»? — спросил сержант Хьюитт.
Макинсон пожал плечами:
— Этого он не сказал. Кто-то, кто любит его, надо думать.
Когда я выбрался из бассейна, Холмс стоял у стены, держа в руках трость с резным набалдашником в форме человеческой головы.
— Вот, наверное, о чем он думал в ту секунду, когда колебался, — заметил сержант Хьюитт.
— Трость нужна была ему для ходьбы, — сказал Холмс. Передавая палку полицейскому, он ощупал своими гибкими пальцами изящную резьбу тяжелого набалдашника. — Но думаю, сержант, что использовал он ее и для других целей, — добавил Холмс, после чего повернулся и направился в вестибюль.
Выйдя на улицу, я застал Холмса на крыльце. Он стоял в задумчивости, подставляя голову ветру.
— Он думал, что Господь отметил его своей дланью, — сказал Холмс, когда я приблизился. — Но истина состоит в том, что Господь отвернулся от него. Да, именно так: Господь от него отвернулся.
Я не знал, что сказать.
Посмотрев на меня, Холмс мне улыбнулся, но в улыбке его не было и тени веселья.
— По-моему, в наше время Господь стал делать это все чаще, — произнес он.
И, сунув руки в карманы пальто, Холмс в одиночестве направился к ожидавшему нас кэбу.
