(как бы глупо это вам ни показалось), что он там у себя думает обо мне и как-то влияет на меня. И однажды вечером меня охватила такая уверенность, что это не игра моего воображения, что я моментально бросил работу и, сам не знаю как, оказался у него в студии, как будто пришел туда во сне, как лунатик.
Он, казалось, ждал меня, потому что рядом с его креслом перед статуей стояло еще одно.
— В чем дело, Бенлиан? — воскликнул я.
— Ах! — произнес он. — Дело в этой руке, Паджи. Я хочу, чтобы ты рассказал мне об этой руке. Кажется ли она тебе такой же странной, как прежде?
— Нет, — ответил я.
— Я так и думал, — сказал он. — Но я к ней не притрагивался, Паджи…
Тот вечер я провел там.
Но не думайте, что он проделывал такие вещи со мной постоянно. Напротив, иногда я испытывал очень странное чувство освобождения (не знаю, как еще это можно назвать); подобно тому, как в удушливый, серый день, когда все погружено в меланхолию, вдруг подует освежающий ветер и снова можно дышать полной грудью. И однажды я обнаружил, что это тоже делал он, и делал сознательно.
Как-то раз вечером я пошел к нему в студию посмотреть на его творение. Удивительно, как по-новому я стал воспринимать эту статую. Она все еще была непропорциональна (хотя правильнее будет сказать, что я знал, что она должна быть такой — я помнил, что таково было мое первое впечатление; теперь она уже не раздражала меня так сильно — вероятно, к тому времени я к ней достаточно пригляделся). В то же время мои собственные миниатюры стали казаться мне несколько ребяческими, я был недоволен ими. А ведь это ужасно — быть недовольным произведениями своих рук, которые когда-то казались прекрасными.
Итак, он смотрел на меня с выражением крайнего нетерпения, а я взирал на статую, когда внезапно меня охватило то самое чувство освобождения и легкости. Я осознал это, когда обнаружил, что думаю о нескольких важных письмах, недавно полученных мной от фирмы, в которых, в частности, спрашивалось о времени готовности выполняемого мной заказа. Я подумал, что эту работу уже давно пора было закончить, поэтому лучше приняться за нее сейчас же. Я выпрямился в кресле, как будто внезапно пробудился ото сна, и, посмотрев на статую, увидел ее такой, как в первый раз, — уродливой и совершенно непропорциональной.
В следующее мгновение я попытался встать, но тут же сел обратно, как будто кто-то толкнул меня.
Вряд ли кому понравится такое обращение, поэтому, не глядя на Бенлиана, я довольно раздраженно пробормотал:
