Октис понимала. Налив-Шоста знала только свою деревню и этот дом. Мир за пределами каменного заборчика для нее был пугающе неизвестен и опасен. Опасный город, опасный пригород, а дальше – и вовсе дикая Твердь. Всего этого ей действительно стоило бояться больше, чем уже пережитого. Хоть от ее участи девицам в сказаниях и положено было самозабвенно расставаться с жизнью – например, бросившись со скалы – новоиспеченная блудница Налив намеренно выбирала уже изведанную ею долю. В противовес той, где ей, скорее всего, действительно пришлось бы расстаться со своей скромной жизнью – и куда менее романтичным образом.
Ну, только если не считать девушку, привязанную солдатами к горящему дереву, из старой народной песни – романтичным образом. Со стороны – вполне романтично, но у самой виновницы истории, возможно, было другое мнение. И Налив, и Октис знали эту песню. Налив ею пугали в детстве, как и других крестьянских девок в поучение. А Октис не раз слышала ее на перевалах из пьяных глоток второй и третьей линии. Солдаты довольно горланили старую песню, иногда даже вполне красиво и выразительно, будто не отдавая отчета в смысле пропетых слов. Песня была веселой – почти как все солдатские песни, где фигурировали женщины.
– Что же хозяйка ваша совсем вас не бережет, раз ты про свидетелей думаешь?
– Да бережет она. Если и били, то только до синяков, что потом появляются. Но принуждали... вспомню – и дышать не хочется. Такое и скотину не заставишь делать.
– Ну, понимаешь, они по-другому не могут…
– Как это?
– Да вот так. – Октис развела руки. – Привык солдат, что все через силу. Что с ним так – и он с другими. Что женщину он берет как придется. Он бы и рад по-обычному, да только от женского согласия и тепла у него ничего не двигается. Слишком бурные то впечатления остались. А теперь только страхи. Вот и мается по таким местам…
– А ты откуда знаешь?
– У меня тоже остались впечатления. – Октис сняла с себя спиной щиток, встала и повернулась. – Расстегни.
Налив протянула руку к стянутым застежкам и замерла: спина клиентки была в сплошной сетке рубцов, каких ей самой раньше видеть не приходилось. Она не сразу опомнилась, прежде чем вернулась к возне с ремнями.
Щиток отошел от груди, Октис тут же тяжело вздохнула и запустила руку под него.
Она не снимала нагрудник долгое время, и простое прикосновение к собственной груди было болезненным и приятным, словно расчесать с силой ноющую рану. Для нее это был не слишком частый, но обязательный ритуал.
