меня ежедневно беспокоила опасность европейского вмешательства, то видимая злоумышленность нападения, предпринятого нами только для того, чтобы не дать Франции прийти в себя, послужила бы желанным предлогом сначала для английских тирад о гуманности, а затем и для России – поводом обозначить переход от политики личной дружбы обоих императоров к холодной политике русских государственных интересов, сыгравших решающую роль в 1814 и 1815 гг. при определении французской территории
[74]. С точки зрения русской политики, вполне возможно, что удельный вес Франции в Европе не должен пасть ниже некоторых пределов. Мне кажется, что эти пределы были достигнуты Франкфуртским миром. В 1870 и 1871 гг. в Петербурге, может быть, еще не с такой ясностью понимали это, как пять лет спустя. Во время нашей войны с Францией петербургский кабинет, думаю, едва ли мог предугадать, что после войны он будет иметь своим соседом столь сильную и сплоченную Германию. В 1875 г. я предполагал, что на берегах Невы уже царили некоторые сомнения в том, правильно ли было дать зайти событиям так далеко, не вмешиваясь в их развитие. Досаду, которую уже испытывали в то время официальные круги, сглаживали искренняя дружба и уважение Александра II к своему дяде. Если бы мы тогда пожелали возобновить войну только для того, чтобы не дать больной Франции оправиться, то после нескольких неудачных конференций для предотвращения войны наше военное командование, без сомнения, оказалось бы во Франции в том положении, которого я опасался в Версале при затягивании осады Парижа. Война закончилась бы не заключением мира с глазу на глаз, а на конгрессе, как в 1814 г., с привлечением побежденной Франции, а при той неприязни, которую к нам питали, быть может, опять, как и тогда, под руководством какого-нибудь нового Талейрана
[75].
Еще в Версале я боялся, что участие Франции на Лондонской конференции по вопросу о статьях Парижского мира относительно Черного моря может быть использовано с такою же наглостью, какая наблюдалась у Талейрана в Вене, для того чтобы пристегнуть франко-германский вопрос к программе конференции. Поэтому, я при с помощью внешних и внутренних влияний воспрепятствовал участию Фавра в этой конференции, несмотря на обращения с разных сторон. Сомнительно, чтобы в 1875 г. сопротивление Франции нашему нападению на нее было бы таким слабым, как думали наши военные. Надо не забывать, что в договоре от 3 января 1815 г. между Францией, Англией и Австрией побежденная (и частично еще оккупированная неприятелем) Франция, изнуренная двадцатью годами войны, все же была готова выставить для коалиции против Пруссии и России 150 тысяч солдат немедленно и 300 тысяч позднее. 300 тысяч старых солдат, которые были в плену у нас, вновь вернулись во Францию. Наконец, сильная Россия в качестве союзника оказалась бы, конечно, не на нашей стороне, как в январе 1815 г., и не благожелательно нейтральной, как во время германо-французской войны, а возможно, и проявила бы враждебность у нас в тылу. Из циркулярной депеши, разосланной Горчаковым в мае 1875 г. всем русским миссиям, видно, что русскую дипломатию уже тогда провоцировали действовать против нашей мнимой склонности к войне. За этим последовали суетливые старания русского канцлера испортить наши (и в особенности лично мои) хорошие отношения с императором Александром. Эти старания проявились, между прочим, в том, что Горчаков через посредство генерала Вердера вынудил меня отказаться дать обещание нейтралитета в случае русско-австрийской войны. Тот факт, что после этого русский кабинет непосредственно и притом тайно обратился к венскому кабинету, опять-таки знаменовал такую фазу горчаковской политики, которая препятствовала моему стремлению к монархически-консервативному тройственному союзу.
