Пустые комнаты. Открытое пространство.
Ничего нет внутри меня. Ничего не остается.
— Но что хуже всего, — говорит он, — это не то, что тебе удалось унизить меня, нарушая порядок, который мне удалось установить. Это даже не то, что ты сам участвовал в перестрелке. Но то, что ты хотел показать сочувствие семье предателя, — говорит он, смеясь, словно рассказывает что-то забавное. — Непростительно.
Мои глаза открыты, сосредоточены на мигающих лампах дневного света, что расположены над моей головой. Я не буду двигаться. Я не буду говорить.
Его рука обволакивает мое горло.
Движение настолько грубое и жестокое, что я ощущаю себя почти освобожденным. Какая-то часть меня всегда надеется, что он сделает это, что, может быть, он, наконец, даст мне умереть. Но он никогда это не сделает. Это никогда не длится долго.
Пытка не такая мучительная, когда есть хоть малейшая надежда на облегчение.
Он отпускает очень быстро и получает то, что хочет. Я двигаюсь вверх, кашляя и хрипя, издавая звук, который подтверждает его присутствие в этой комнате. Мое тело дрожит, а мышцы в ступоре от нападения, и будут находиться так еще какое-то время. Кожа покрывается холодным потом, а мои вдохи кажутся тяжелыми и болезненными.
— Тебе очень повезло, — говорит он слишком мягким голосом. Он находится в нескольких дюймах от моего лица. — Так повезло, что я прибыл сюда, чтобы сделать все правильно. Очень повезло, что я успел исправить ошибку.
Мне холодно.
Комната вращается.
— Я смог разыскать его жену. Ее и их троих детей. Я слышал, что они послали сообщения.
Пауза.
— Ну, это было прежде, чем мне пришлось убить их, таким образом, это больше не имеет значения. Но парни сказали, что они передавали «привет». Кажется, она помнила тебя, — проговорил он, тихо смеясь.
— Жена. Она сказала, что ты отправился навестить их, прежде чем… произошло недоразумение. Она говорила, что ты всегда посещал составы, спрашивая о гражданских лицах.
Я шепчу только одно слово, которым могу управлять: «Убирайся».
— Это мой мальчик! — говорит он, взмахивая рукой в мою сторону. — Кроткий, жалкий дурак. Иногда я чувствую такое отвращение к тебе, что задаюсь вопросом, не застрелить ли тебя самому. Но затем понимаю, что ты, вероятно, хотел бы этого, не так ли? Обвинить меня в собственном падении? И я думаю, что нет — лучше позволить ему умереть по собственной глупости.
Я безучастно смотрю вперед, пальцы сгибают матрас.
— А теперь скажи мне: что случилось с твоей рукой? Дэлалью казался таким же невежественным, как и другие.
