Сначала я ждала терпеливо, потом начала злиться, переминаясь с ноги на ногу, как отставшая от стаи утка. Я думала: вот, стою: свободная, красивая, умная… нет, чтобы жить и радоваться жизни! Вместо этого, подчинила себя этому, этому..! Дон-Жуан чертов, с бархатными глазами! Плевал он на меня! Плевал! Потому что никогда ни в чем не знал отказа, никогда, ни от одной из нас.
Нет, наверное, знал, отказывали. Только ему это неважно. Подумаешь! Эта отказала, к другой пойдем.
Темнело. Пролетарий осветился цветными лампочками, бывшая Дворянская зажгла фонари. Толпы гуляющих, веселых людей текли мимо меня, и мне хотелось плакать: «Пришла на свидание, дурочка! А они смотрят на тебя и думают: вот стоит, одинокая, несчастная, брошенная…» И вспомнилось, как совсем недавно, в марте он предпочел мне Леночку.
Мы с Люсьеной (с Людой, это мы так звали друг друга: она меня – Мари, а я ее – Люсьена) оказались на праздники не у дел. Конечно, Вадик меня бросил, и все наши вроде бы, общие друзья, словно автоматически, с ним, ясное дело – мужики; а мы – вот незадача, не успели перестраховаться и остались одни, да еще в Подгорное приехали, думали, там соберемся… только у Вадика появилась Леночка.
Ах ты, гадость какая! Ведь мы помирились уже! Ведь прислал же Вадик Вовку под дверь, и я вышла, и все стало, как раньше: гуляли, смеялись, строили планы, пили вино и снова смеялись.
Я оттаяла, простила, потому что Вадик со смехом рассказывал, как чуть не сломал Леночкину кровать в общежитии, и как его после той бурной ночи ненавидит вахтерша.
А потом… Потом мы были вдвоем, тоже пили вино и говорили шепотом, чтобы не услышал дед, у которого Вадик снимал комнату; поздравляли друг друга: он меня – с мартовскими, я его – с февральскими праздниками, наверстывали упущенное, извинялись, прощали, и говорили, говорили… Как-то так вышло, засиделись допоздна, Вадику не хотелось идти в ночь – провожать меня (ему никогда не хотелось), да и хозяина опасно было беспокоить… Хотя, скорее всего, мне хотелось остаться, а ему – чтобы я осталась.
Мы и раньше спали вместе, но это было невсерьез: когда много народу и все спят вповалку, одетые; даже не спят, а дремлют пару часов до рассвета, умаявшись после пьяной, веселой ночи.
Мы даже и не целовались толком, или почти не целовались. Может, только тогда осенью, у Генки, когда уехали его родственники, и мы ночевали в их квартире. Тогда мы были совсем близко, нас отделяла друг от друга только тонкая ткань трусов – его и моих; он целовал мою грудь и шептал: «…я знал, я знал, что ты будешь только моей».
