— О нет, не в Варшаве, — поправил старшину Петр. — Теперь во Вроцлаве.
— На офицера учишься?
— Да, на офицера… Я у отца спрашивал, бываете ли у нас? Отец ответил: очень редко. Почему?
— Что правда, то правда, давненько, с самого лета, не виделись с Яремой. Все некогда, Петр. Служба! Передай, заскочу обязательно. Ну, как у нас говорят, соловья баснями не кормят, чай-то совсем захолонул. Угощайся. Хэрбатка [1] что надо. Дочка моя, Маша, заваривала.
Мы пили вприкуску остывший чай и разговаривали теперь уже вчетвером. Говорили на русско-польском языке, и все было понятно.
Петр мне понравился. Мы обменялись домашними адресами.
— Это очень здорово, что вы рыбаки. Но в этой речке вообще нет рыбы. И вода слишком грязная… — сказал Петр нам с Генкой.
Забыв про поплавки, мы просидели на берегу Куницы до самого обеда. Тем для разговоров нашлось превеликое множество. Расстались друзьями.
— В воскресенье буду ждать вас. На этом месте, — сказал на прощанье Петр.
По дороге домой старшина продолжил рассказ о своем друге Яреме Реперовиче. До войны молодой коммунист Ренерович сидел в Петркувской тюрьме. Пилсудчики еще в тридцать седьмом схватили парня на чехословацкой границе: он пробирался в Испанию, в батальон Домбровского. Два года сидел без суда и следствия. Сумел бежать из тюрьмы. Скрывался. Когда, в тридцать девятом, Польшу оккупировали фашисты, товарищи по партии переправили его в Советский Союз. Реперович сразу же попросился в Красную Армию. Попал в бригаду морской пехоты. Осенью сорок первого его знала вся бригада. Не потому, что был единственным в ней поляком. А потому, что отчаянной храбрости был солдат. Словно заговоренный от пуль и осколков. Уж такие случались переделки, а Ярема выходил из них без единой царапины…
— Видели, какого орла-сына вырастил! — заключил старшина. — А еще четверо Реперовичей растут. Петр-то уже коммунист, офицером собирается стать, и остальные, дай срок, по отцовским стопам пойдут: яблоко от яблони, верно говорят, далеко не падает.
Выглянуло солнце. И все вокруг преобразилось. Запламенели кусты боярышника, словно золотой фольгой засверкали поредевшие кроны березок.
И впрямь березки здесь как наши, средневолжанские…
Возле самой казармы старшина вдруг остановился и, повернувшись к Карпухину, сказал:
— Не пора ли вам, ефрейтор, в свою тумбочку заглянуть? Инструмент как бы того… не запылился…
— Понял, товарищ гвардии старшина.
