Тяжелые. Матово блестящие в свете ламп. Холодные… Ремешка нет, да и сами крепления для него отсутствуют…
— «Полёт»… — читаю я на тёмно-синем циферблате.
— Хорошие часы, — говорит Егорыч.
— А как их заводить?
— А вот как… — он щёлкает маленьким ребристым колесиком. — Понял?
— Аа… Спасибо…
— Не за что… Юрке привет, — и он смахивает остальные предметы из ящика в мусорное ведро. Всё.
В коридоре «Отделения интенсивной терапии» я минут десять с удовольствием разглядываю своё приобретение. Егорыч сказал, что со временем стрелки и цифры будут светиться в темноте. Сейчас не светятся. Должны впитать (?) солнечный свет. Здорово: впитатьсолнечный свет…
Я медленно бреду, уставившись в циферблат, не смотря себе под ноги, и вдруг что-то больно впивается мне в живот. Ручка тележки. Голые ступни торчат из-под простыни. Я зажимаю часы в кулаке.
— Чё стоишь, тормоз! Отойди!
Меня отпихивает здоровенный санитар и, повернув каталку поудобнее, прикручивает проволокой к большому пальцу ноги картонную бирку. Откидывает простыню.
Несмотря на восковую желтизну лица и ввалившиеся щёки, я узнаю тело на тележке.
Гапонов. Пролежавший в коме почти два месяца. Ещё тёплый, наверное. С зажившими уже «множественными повреждениями головы». Заблудившийся в тёмных коридорах в поисках выхода. Сели батарейки в фонарике? То-то же…
Веки Гапонова не закрыты до конца и поэтому, когда санитар разворачивает каталку и задаёт ей движение в сторону морга, я вижу свет ламп, отразившийся в потускневших глазах. И пока тележка удаляется по коридору, её пассажир жутковато искрит на меня под скрип колёс отблесками потолочных светильников.
Я разжал ладонь: часы оставили причудливый отпечаток поверх моих линий жизни, ума и сердца.
* * *
Пока я, не спеша, поднимаюсь по лестнице на свой этаж, меня вдруг посещает зыбкое ощущение, будто весь мир замедляется. Не сейчас. А в последнее время. Или я ускорился?.. Вспоминая себя, каким был два месяца назад, я понимаю, что думал и двигался медленнее. Вокруг с бешеной скоростью проносились медсёстры и с пулемётной скоростью сыпались слова из десятков ртов. Теперь я почти такой, как все. Выровнял скорость. Синхронизировал движение.
А вдруг можно?! Хотя нет… Нельзя…
* * *
В палате шумно. К Вовану зашёл знакомый из соседнего отделения. Они размахивают руками, тычут в журналы и громко разговаривают. Иногда в их разговор вклинивается дальнобойщик Николаев. Остальные молчат. Я — потому что ничего не понимаю в предмете разговора, Халидов — потому что не может говорить физически. А ему явно хочется. Поэтому молчание у нас получается разным: моё — равнодушное, его — тоскливое.
