— Ты знаешь, блин, как у меня с матешей.
— Нет, блин, я не знаю. Теперь не знаю! Поэтому, блин, я и спрашиваю. Расскажи, что тебе известно.
Никакой реакции. Мне казалось, что я говорю с Гулливером на его языке, но тот продолжал сидеть, глядя в сторону, и быстро подергивать правой ногой. Мои слова не давали эффекта. Я подумал о звуковом передатчике, который до сих пор торчал у Гулливера в одном ухе. Возможно, он посылает радиосигналы. Я подождал еще немного и почувствовал, что пора уходить. Но когда я направился к двери, Гулливер сказал:
— Да. Я не спал. Ты рассказал мне.
У меня заколотилось сердце.
— Что? Что я тебе рассказал?
— Что ты, типа, спаситель человеческой расы.
— А конкретнее? Я вдавался в детали?
— Ты доказал свою драгоценную гипотезу Рейнмэна.
— Римана. Римана. Гипотезу Римана. Я, блин, сказал тебе об этом?
— Ага, — отозвался Гулливер тем же угрюмым тоном. — Впервые за неделю соизволил со мной заговорить.
— Кому ты рассказал?
— Что? Честно говоря, пап, я думаю, людей больше интересует тот факт, что ты разгуливал по центру города голышом. Кому какое дело до уравнений?
— Но твоя мама? Ты рассказал ей? Когда я пропал, она наверняка хотела знать, разговаривал ли я с тобой. Она ведь спрашивала, да?
Гулливер пожал плечами. (Я понял, что пожимание плечами — один из главных способов общения у подростков.)
— Ну да.
— И? Что ты сказал? Расскажи мне, Гулливер. Что она знает об этом?
Он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Он хмурился. Злой. Растерянный.
— Ни фига я тебе не верю, папа.
— Ни фига не веришь?
— Ты родитель, я ребенок. Это мне положено зацикливаться на себе, а не тебе. Мне пятнадцать, а тебе сорок три. Если ты в самом деле болен, пап, я хочу тебе помочь. Но если не считать внезапно прорезавшейся любви к стрикерству и ругательствам, ты ведешь себя точь-в-точь как раньше. Хочешь новость? На самом деле нам плевать на твои простые числа. А также на твою ненаглядную работу, твои дурацкие книги, твой чертов гениальный мозг и твою способность решать величайшие математические заморочки мира, потому, потому, потому что все это делает нам больно.
— Больно? — Возможно, мальчик мудрее, чем кажется на вид. — Что ты имеешь в виду?
Гулливер неотрывно смотрел на меня. Его грудь поднималась и опускалась с увеличенной частотой.
— Ничего, — произнес он наконец. — Нет, я не говорил маме. Я сказал, что ты обмолвился о чем-то, связанном с работой. Все. В тот момент мне казалось неуместным рассказывать ей о твоей долбаной гипотезе.
