— Вот когда, говоря правду, и надо было бы писать о Зигмунте. Тогда он был ясен, близок, все в нем было понятно. Писать надо о сверстниках, то есть, в сущности, о себе... Потом что-то забываешь, что-то из тебя уходит, что-то засыхает или смерзается... И ты перестаешь понимать самые простые вещи... То есть ты их видишь, чувствуешь, но уже совсем иначе... И когда у тебя спрашивает... Да, когда у тебя спрашивает такой вот все на свете понимающий музейный мышонок, почему у тебя ничего не получается... Ты не знаешь, что ответить. А ты попросту не понимаешь... Не понимаешь!
— Неправда,— с упрямством в голосе сказала она,— вы все понимаете...
То самое отчаяние, которое накатило на него там, на скале, утром, он ощутил и сейчас.
— Ведь все так просто,— заговорил он, помолчав.— Так просто... Ведь и у Зигмунта была своя лунная дорога, у каждого она есть... И чей-то голос ему пел, куда-то звал... И хотя тех, кто уже шел этой дорогой, привела она прямехонько к пеньковой петле или пуле,— он шел и шел, глядя только вперед, и взгляд его терялся и слепнул в лунном блеске, а позади пела, направляла его шаги надежда... Надежда и вера... И здесь все понятно, Айгуль. Зато потом... Когда уже не упоительные ночные грезы его ласкали, а солнце палило, и пахло трупами, смертью — что тогда?.. Какая сила снова вытолкнет его па ту же дорогу, если он уже знает, убедился, куда па самом-то деле она ведет?.. Вот видите, вы молчите... А теперь представьте себе совсем иное. Представьте такой же берег, как этот... И вот эту луну, и море, и лодку, весь этот антураж, который у вас перед глазами, только замените меня Зигмунтом, допустите па минуту, что это не я, а он рядом с вами. И что это не вы, а кто-то... Какая-то другая девушка сидит с ним, как вы со мной. И что мы — то есть они — страшно молоды, счастливы, им так хорошо в эти минуты... И у нее — то есть у вас — так же блестят глаза, когда она поворачивает голову, блестят загадочным русалочьим блеском. И погасают, когда вы отворачиваетесь, и тогда для него кругом — бездна и мрак... И его рука лежит у вас на плече, и он чувствует, слышит, как вы дышите, как бьется у вас под лопаткой упругая жилка... И вам обоим кажется, что во всем мире нет никого, ничего нет, кроме вас двоих. И что так будет всегда, веки-вечные. Будут плескаться волны, сиять море. И вечно, вечно ваша рука будет лежать в моей, такая вот мягкая, покорная, как сейчас...
Он почувствовал, как шелохнулась ее рука в его ладони, пытаясь высвободиться, но слабо, слишком слабо, он не выпустил копчиков ее пальцев. Зачем я это делаю?..— мелькнуло у него. Но им владело холодное, острое любопытство, и, казалось, надежда, проходя мимо, слегка коснулась, задела его своим подолом, как женщина, незнакомая, недоступная, не глядя, не повернув головы, нечаянно заденет — платьем, коленом — сидящего в узком проходе, пробираясь между рядами на свое место в партере...
