Где-то на дороге тусклым светляком вспыхнули фары и натужно профыркала машина. Ей отозвался горячий, заливистый собачий лай — и снова все стихло, замолкло, только волны шуршали, накатывая на берег и с ленивым плеском ударяясь в корму лодки.
Он выпустил из пальцев ее прохладное запястье, но правая рука по-прежнему лежала у нее на плече. От ее волос пахло чем-то слабым и нежным, едва уловимым, как пахнут самые ранние цветы на прогретых солнцем проталинах. И плечо под его рукой казалось теперь таким же хрупким, ломким, как первый весенний стебелек. Она сидела не шелохнувшись, будто боясь, что при малейшем движении рука соскользнет с ее плеча.
— Когда это было?— вернулась она к прерванному разговору, потому ли, что ей и в самом деле хотелось что-то понять, продолжить, или из упрямого желания его испытать.— Ну, когда вы возвращались домой, а кто-то позади пел разные арии...
— Сразу же после войны, в первое... Нет, пожалуй, второе лето. (К чему ей эта точность?— подумал он, усмехаясь над собой, над своей засуетившейся памятью.) Вас еще и на свете-то не было, вот когда это было. (О господи, вздохнул он про себя,— как же давно это было... И неужели со мной?..)
— А мне кажется, я была,— в лад ему, но очень тихо вздохнула Айгуль.— Вы так хорошо это описали... Дорогу, и как он шел позади и пел, этот ваш незнакомец...
(«Хорошо говорили... Хорошо описали»...— повторил он с внезапной и не известно кому адресованной досадой.— Ведь и я ей кажусь кем-то другим.)
— Это не оттого, что я хорошо описал, а оттого, что для нас с вами реально то, что для нормальных людей давно перестало быть реальностью. Зигмунт, Аполлония... Вот вам и кажется...
Она чему-то рассмеялась — тоже тихо-тихо, чуть слышно, и слегка пододвинулась к нему.
А перед ним и в самом деле возникла та, облитая луной, дорога, рябоватая от теней, отбрасываемых бугристыми булыжниками, — длинная, бесконечная дорога, по краям которой, в кюветах, поблескивало битое стекло вперемешку с обломками кирпича, обрезками жести... Казалось, она таяла, растворялась в поволоке дымного лунного света и терялась в нем, уходя в самое небо...
Это юность, подумал он. Это не дорога, это юность...
— Я уже что-то писал тогда, что-то такое сочинял... Стихи, конечно. Маяковский, Хлебников — мы ими бредили... Что-то дерзкое, отчаянное, опровергающее все на свете... Юности это свойственно — опровергать, отвергать... Весь мир тебе кажется ломтем сырой глины, а ты себе — богом, который должен вылепить его заново и вдохнуть жизнь!.. А потом... Потом ты сам начинаешь чувствовать себя глиной, из которой что-то такое лепят, месят и лепят, месят и лепят...— Впрочем, последних слов он не произнес вслух, только подумал.
