Год назад мать Сонина пропала. Бог весть, что с нею стало. Когда Соня вернулась однажды из города, матери дома не оказалось. И всё. С того дня никто её и не видел…
— Здравствуй, Сонюшка, детка, — поздоровался Иван, приблизившись к девочке.
— Здравствуйте, Иван Алексеевич, — ответила она, улыбнувшись ему одними глазами из под капюшона огромного недетского дождевика.
— Не подают что‑то нонеча совсем, — прокряхтел дед с другой стороны аллеи. — Нет никого, чтоб те пусто было.
Иван только небрежно кивнул в его сторону.
— Как дела твои, Сонюшка? — Иван присел рядом с девочкой, заглядывая под капюшон, ласково прикасаясь к её плечу.
— Да слава богу всё, — ответила она. — Только дедушка правду говорит — совсем худо сегодня. Нет людей совсем. Хоть и рано ещё, а всё равно не то, что обычно.
— Осень, детка, — поморщился Иван. — Осень проклятая наступила.
— Нет, осень не проклятая, — покачала она головой. — Осень — добрая. Я люблю осень.
— Значит, к тебе она добрая, — согласился Иван. — Это хорошо.
— А к вам? — спросила она.
— Ко мне… У нас с ней взаимная нелюбовь, — улыбнулся он.
— А разве бывает взаимная нелюбовь? — удивилась она. — Я думала, только любовь бывает взаимная.
— А нелюбовь тогда какая? — снова улыбнулся он.
— Ну — у… не знаю, — она пожала плечами. — Обоюдная, наверное. Но взаимной она быть не может. Взаимно ведь — это когда два человека друг другу что‑то хорошее делают; ну как бы взаймы дают и отдачи не требуют.
— Философ ты маленький, — он погладил её по щеке, едва касаясь, любуясь задумчивым взглядом, чувствуя как в сердце подёргивается, трепещет и бьётся неведомое ему отцовское чувство.
— А лето ты любишь? — спросил он.
— Конечно! — встрепенулась она. — Кто же не любит лето! Летом людей много всегда на улице бывает, подают хорошо.
Боже, Боже! Как несправедлив ты бываешь, как жесток!..
— Ну а что ты ещё любишь? — спросил он, отворачиваясь, чтобы она не видела его взгляда. — Ну, больше всего?
— Больше всего? — повторила она. — Больше — больше?..
— Ну да, вот больше — больше — больше всего.
Она задумалась, почесала себе искривленным нездоровым мизинцем кончик носа.
— Не знаю… — ответила медленно. — Ну наверное, конфеты шоколадные… и… и цветы.
— Цветы…
— Ага, вот эти, такие большие, белые, с пышными головками такими, и лепестков — много — много… Не знаю, как называются… А еще бывают белые с жёлтым, и белые с розовым…
— Хризантемы? — подсказал он.
— Хризантемы… — повторила она, словно прислушиваясь к названию, пробуя его на слух, любуясь. — Да, наверное хризантемы… Такие красивые цветы обязательно должны так красиво называться.
