«Есть разница между вами, черный, тупоголовый ты раб» — крошечная мысль стала расти и заняла всю голову, а прочие мысли притихли, давая ей говорить. «Ты спал и жил, видел сны, жрецы думали их, после решали, для чего ты, и почему приснилось то или другое. Но никто не принуждал тебя к темноте, как никого там не принуждали и к свету. Из вас растили воинов мира, и отпускали туда, куда позовет вас предназначение — каждого в свою сторону. А этот — уже продан, как вещь. И не человеку, а темноте. Хочет ли Маур себе такой судьбы?»
Нуба прижался спиной к трещинам коры, чтоб пришла небольшая боль, и сказал Хаидэ, вслух, шевеля послушными губами:
— Я тут, чтоб помочь ему, княжна. Прости. Я вернусь, вот только…
И зашарил глазами, теряя из виду размывающееся в горячем мареве родное лицо.
Маур не пришел к ночи, как обещал годое. Да и выведать у Карумы, что случилось с пленником, ему не удалось. Хороший старик изменился. Не стал плохим, так же улыбался мальчику, взмахивая худой рукой в направлении стада, и суя ему калебас с напитком из смеси воды, меда и ягодного сока. Но, послушно отправляясь на дальние поляны, Маур подумал, а может пусть бы стал плохим, чтоб это было видно сразу. А так — только чуть-чуть холоднее глаза и отрывистее речь. Сидя в прозрачной тени акациевого зонтика, Маур вздохнул, нашарил рядом жухлый ворсистый лист, оторвал и стал полировать древко копья, подставляя солнцу, чтоб блестело. По равнине, с там и сям натыканными такие же зонтиками деревьев и вытянутыми пальцами черных скал, медленно передвигались коровы; нагибали шеи, тычась мордами в клочки травы, и деревянные колокольцы глухо позвякивали. Это был скот самого папы Карумы, а не та большая часть стада, которую ему пригоняли за плату другие жители деревни. И смотреть надо было хорошо — вдруг какая телушка скроется за скалой, пойдет дальше, ищи ее потом. Или придет лев, осматривая свои владения. Задерет теленка, который от малого ума все норовит отбежать подальше.
— Гок-гок! Нока-нока! — строго крикнул Маур, не прекращая тереть древко. Теленок, взбрыкнув, отбежал от расщелины в скале. Зазвенели ботала, коровы под крик лениво переместились на новые места. А мальчик стал думать о будущем.
Два года служить ему пастухом у старого Карумы. Тетка не нагружала Маура работой, ей нравилось многое делать самой, — и к гончару и на площадь. Говорили в деревне, смеясь, если Пококо вернется к жене не вовремя, как-нибудь ночью, то придется ему свою старшую убить и отнести в буш, подарить птицам-падальщикам. Но Пококо ценил свою Коси, первую, за которую заплатил выкуп, когда старейшины позволили ему жениться. И потому никогда с дальних трав внезапно не возвращался. Маур знал — зря, никто к ним в гости по ночам не заглядывал. Это все женщины, завидуя тому, что Коси стала жить отдельно, своей женской хижиной, болтали почем зря. Но пойти туда, где народ и танцы — мама Коси любила. Тогда Маур оставался один на хозяйстве, ему это нравилось. Натаскал воды, починил плетень и можно дальше делать щит, обтягивая деревяшку подаренным лоскутом прочной кожи зебры. Теперь вот — будет все время работать, от утра до темноты с коровами. И это тоже не страшно было бы. Но как же тогда говорить с годоей? Пока стадо придет в загон, пока женщины выдоят молоко и уйдут, перекликаясь, во временный лагерь, где разольют его по шкурам — сушить на солнце. А Маур все должен быть рядом, помогать. А там уже закатывается солнце, руки-ноги гудят, а глаза закрываются сами. Только опустишь голову на обтесанную колоду, как снова утро, уже покрикивает папа Карума и толкается в уши глухой звон колокольчиков. А там опять длинный день, полный привычного зноя и пятнистых коров. И снова совсем один, до ночи. Когда была тут сестра — веселая Маура, было хорошо, она брата любила, вечно придумывала игры. И танцевала, как никто не умел танцевать ни в этой деревне. Ни в других. Но это было давно, и тоска по сестре стала такой же глухой, как позвякивание коровьих колокольчиков.
