— Ага, — с удовольствием согласилась я, украдкой наблюдая за Васькой — злится он еще или нет.
Но Жека, к моему удивлению, не кончил.
— …В Невскую лавру, — продолжал он. — А Родька к тому времени станет главным попом и будет ходить в золотом плаще, и все другие попы, и кто в церковь приходит будут его слушаться. А тут он увидит нас и как закричит: «А! Вот и вы пришли! Наконец-то и вас Бог принес!»
Рассказать, что будет дальше, Жеке не удалось, потому что мы с Васькой захохотали и повалились на ступеньку у подножия Александрийской колонны.
У эрмитажного крыльца я остановилась и, протянув руку, сказала:
— Вот! Атланты! Те самые.
— Сила! — прошептал Васька, задрав голову.
Жека долго молчал, потом погладил огромный блестящий палец и сказал тихо и задумчиво:
— Какие они… прекрасные…
И я почувствовала, что после Жекиных слов мне говорить ничего не надо.
У Адмиралтейства Жека долго не хотел уходить от фонтана, стоял как зачарованный и смотрел наверх, туда, где переламывалась и рассыпалась в бесчисленные брызги прозрачная холодная струя.
— Он чего, фонтанов никогда не видел? — спросила я у Васьки.
— Откуда ж ему? — Васька пожал плечами.
— Летом в Петергоф съездим, — пообещала я Жеке. — Там фонтанов этих… ну, как поездов на вокзале. И все разные.
На Невском было столько народу, что Жека крепче вцепился в мою руку, а Васька вжал голову в плечи и тревожно оглядывался по сторонам. Прямо на тротуаре сидели художники и рисовали портреты со всех желающих.
— А ну пойдем поглядим, — решительно сказал Васька и, схватив меня за руку, потащил в самую толчею. — В жизни живых художников не видал.
Васька с Жекой долго разглядывали портреты и картины, выставленные для продажи. Я разглядывала людей. Вдруг один из художников, молодой и длинноволосый, дернул другого за полу полосатого пиджака и сказал, указывая пальцем на Ваську:
— Мить, ты глянь, какой типаж! Ты глянь, Мить!
Второй художник рисовал портрет крашеной блондинки с лиловыми губами. Наверное, ему было очень трудно, потому что лично я ни за что бы не разобралась, что у нее на лице свое, а что поверх нарисованное.
— Пошел ты со своим типажом, — равнодушно сказал второй художник первому и нарисовал блондинке три длиннющие черные ресницы.
— Да нет, ты посмотри, Мить, — не унимался первый. — Какое лицо! Какие страсти! Ну, я понимаю, если бы ему было лет девятнадцать, ну, семнадцать, на худой конец. Но ему же и четырнадцати нет! Чистый Вертер!.. Мальчик! Мальчик! — позвал он Ваську. — Поди сюда, я тебя нарисую.
